х дагеротипию. Такие снимки сегодня стоят денег, и немалых. Что
-то не так с этими фотографиями, они мучительно не дают мне покоя. Но я понять не могу, что.
Дьявол-китаец кладет яблоко и перочинный нож на стол и говорит:
– Мне сказали, ты жила с художником Гробиным. Передай ему: Ван Сяолун из Китайского района все еще ждет, когда же Гробин напишет его портрет.
Так вон он какой, Ван Сяолун Петрович. Про него я слышала немногое. Только то, что лет десять назад ему пулей пробило легкое, и с тех пор этот Петрович верит, что он мертвец, – бродит по Китайскому району, подпитываясь силой, данной ему духами. Теми самыми, что обитают в китайском подземном городе мертвых Юду. Вроде как труп на батарейках.
За много лет, проведенных в квартале, китайский дьявол хорошо освоил язык лаомаоцзы. Ценитель живописи и старинных фотографий. После многотрудного дня, полного забот о каналах сбыта героина, любит поразмышлять о конфуцианстве, буддизме и Пикассо. У Ван Сяолуна есть и другая сторона, темная. Он поговорит с тобой об искусстве, а потом буднично расстреляет из пулемета. И ему будет жаль лишь того, что дверь рассыпалась в щепки под пулями. А может, и двери будет не жаль. Он как монохромный снимок – лишь свет и тьма да градации серого. Я думаю обо всем этом потому, что все еще разглядываю фотографии на стенах. Тут вдруг я и понимаю, что с ними не так. На них – мертвецы. Коллекция старинных снимков пост-мортем, жутковатая мода ХIХ столетия запечатлевать покойников в позах живых перед тем, как похоронить. Что ж, в любом случае на всякой старинной фотографии запечатлен мертвец. Да и сам квартал 20/20 – кунсткамера, где штампуется всякое, в том числе живые мертвецы. Может, все мы, как Ван Сяолун, просто трупы на батарейках – краткое время дышим воздухом земли и уходим в город мертвецов Юду.
– Гробин давно не пишет портретов, – тихо отвечаю я.
– Передай ему, что я заплачу большие деньги.
– Дело не в деньгах. Он живет в этом квартале для того, чтобы писать только то, что ему хочется.
Ван Сяолун с бесстрастным лицом берет со стола очищенное яблоко, задумчиво рассматривает его, а потом взмахивает рукой – так он дает мне понять, что я свободна. Он, китайский ублюдок, уважает художников. А главное – он отпускает меня, не делая мне зла. И я уже не могу просто так уйти – чертов красный перец в заднице. Я говорю ему:
– Твой портрет может написать Пикассо, Модильяни, Ван Гог, кто пожелаешь. Слышал о «Русской триаде»? Я из них.
Впервые за все время губы китайца складываются в тонкую полуулыбку. Он спрашивает: