Гробин просыпается. Курит. А потом собирается и идет на чердак. Находит там широкую доску. И, не стирая с нее пыль, прямо по шероховатой поверхности, из которой торчат гвозди, пишет матюги краской из баллончика.
Я ищу его у Сатанова и Бориса. Наконец поднимаюсь на чердак.
– Ты что делаешь, Гробин?
– Доску пачкаю.
– Ничего, Гробин, потерпи, пройдет.
Когда на Гроба накатывают приступы отчаянного неверия, он совсем не может писать и уходит в запой. Он пьет уже четвертые сутки, а я каждый вечер вытаскиваю его из чайханы и веду через сугробы к нашей парадной, сгибаясь под тяжестью его сутулого тела, состоящего из чугунных, что ли, костей. Если это продолжится, нам нечего будет есть.
В среду в полдень заявляется Борис, кидает свое бурое широкое пальто на табуретку и интересуется, не осталось ли у нас выпивки. Гроб наливает ему в стакан абсента и пьет сам прямо из бутылки. Борис приносит две новости. Первая – в баре у пирсов ему сказали, что главарь китайских ублюдков, Ван Сяолун Петрович, уже давно хочет, чтобы его портрет написал русский художник Гроб. Гробин отмахивается с мрачной усмешкой. Вторая – умерла старуха, что торговала семечками у собора, а по средам ходила убираться в ломбарде еврея Шульмановича, в том самом ломбарде, что у церкви на Притыковской. Бориса так поразила эта новость потому, что он как-то писал эту старуху, она частенько торговала семечками у собора. Не за деньги, для себя. Все те, кого ты пишешь для себя, становятся тебе как родные – черт знает почему. Я похлопываю Бориса по плечу, а Борис хватает с кухонного стола полотенце, все в пятнах краски, и сморкается в него.
Я надеваю ботинки, накидываю пальто и иду в ломбард Шульмановича.
У евреев есть одно странное свойство – чем старше они становятся, тем сильнее походят на типичных представителей своей нации. Увеличиваются носы, густеют брови, даже щетина и та начинает расти характерными кустистыми клочками. Шульманович в свои шестьдесят – классический еврей.
– Можно я буду убираться здесь вместо той старухи? – говорю я еврею.
Он смотрит на меня мрачно, исподлобья, изучающим взглядом. Составив обо мне какое-то свое, по-иудейски вывернутое наизнанку, представление, потирает щетину на подбородке и отвечает:
– Ты русская, а еще рыжая. Ты мне тут не нужна. Если хочешь денег, иди в бордель.
– Сколько ты платил старухе?
Шульманович снова потирает щетину и называет цену. Я точно знаю, еврей ее занижает. Но мне ничего другого не остается, как сказать, что я согласна работать еще дешевле. Тогда он кивает на ведро и швабру в углу и сообщает: