химик:
– Иди за мной!
Нельзя их не слушать. Грозный мир. Страшные люди. И, как овца на заклание, я иду за этим огром в меховой душегрейке. По лестничным пролетам, ожидая на краю ступеньки, пока он переведет дух. По заплеванному коридору, мимо стен, с которых осыпается краска, – здесь то и дело отключают отопление, и дом весь, каждая перекладина в нем, гниет от сырости.
В его квартире словно фашисты сражались с партизанами. Старик роется в углу, из-под кучи старых свитеров выуживает скатанный в рулон отрез крупнозернистого холста. Швыряет на середину комнаты. Из-под раскладушки выдвигает картонную коробку со свинцовыми тубами. Водрузив совиные очки на нос, пыхтит и читает надписи. Тубу с синим кобальтом швыряет на рулон.
– Бери! – хмуро показывает пальцем на холст и краску и, отодвигая табуретку, присаживается за стол, к своей пулелейке.
– Сколько я за все за это буду должна?
– Нисколько. Считай, что заплачено, – не оборачиваясь, бросает старик.
«Я не возьму» – готово сорваться с языка. Но прямо передо мной сутулая, грозная, широкая спина старого огра, и я проглатываю то, что готово сорваться. Нельзя просто взять и выйти на цыпочках, презрев щедрость волка. Я чую это селезенкой. И я забираю эти дары, за которые – знаю – придется заплатить рано или поздно.
* * *
– Откуда это? – хмурится Гробин.
Рулон холста и туба с синим кобальтом лежат на полу, прямо посередине комнаты.
Я стою у окна и разглядываю вечерний заснеженный двор, фонарь и Анзура из шиномонтажки. Анзур пьет водку под фонарем, и его каменное, ничего не выражающее лицо обращено прямо ко мне – на темное окно четвертого этажа. Где-то на этой планете идет дождь. Где-то последняя из галапагосских черепах ползет по камням вулканического острова. Где-то на краю земли моя мать курит в форточку и пустыми глазами смотрит на голые деревья парка. Где-то у пирсов стоит насквозь продрогший в своем расстегнутом бушлате Федька Африканец и под зимним ветром смолит косяк. По вздыбленному ледяному полотну реки бродят медленные тени – это штормовые облака гонит с залива.
Выхода нет – я оборачиваюсь к Гробину и во всем ему сознаюсь. Этим вечером на этой планете нет человека виновнее меня.
Он сидит, опустив голову. Сидит молча ровно тридцать шесть минут. А потом, так и не подняв на меня глаз, глухим голосом просит:
– Не бросай меня, Ло. Я без тебя погибну.
Я сижу под батареей с закрытыми глазами. Из прошлого до меня доносится голос Робертовича:
– Вначале делайте контур, основательно его закрепляйте. – Какой, к черту, контур? Вокруг нас нет контуров вовсе. С поверхности предметов испаряются атомы. Здесь все безгранично, все размыто и искажено, свет переходит в тень, и господь в драном армяке звездной ночью бредет в кабак, чтобы напиться.