– Да он сам на себя страшно сердится за то, что не отбил вас у меня, у жиголо. Все уши прожужжал, мол, поведи он себя решительнее да не отступись в последний момент, все было бы иначе. Жутко меня разозлил!
– Что? Что? – Лоранс буквально заклокотала от возмущения. – Как это, если бы он сам не отступился? Что все это значит? Да этот Ксавье бегал за мной пять лет как собачонка. Не отступился? Правда? Так, значит, только благодаря Ксавье я вышла за тебя замуж? – Разнервничавшись, Лоранс не могла устоять на месте и снова начала мне тыкать. – Ксавье отступился... – все твердила она. – С утра до вечера, месяцы напролет, Ксавье ныл и скулил у моих ног! Невероятно! Невероятно! И что же, он тебе все это рассказал?
Я изобразил на лице таинственность и преданность, что, как ни странно, в общем-то неплохо сочетается.
– Нет, ничего тебе больше не скажу. Может, я его плохо понял. В общем-то ничего нет ужасного в том, что он больше говорил о «твоей», а не о «своей» влюбленности.
– Как нет! – разбушевалась Лоранс.
– Просто он ревнует.
– Но он ревнует не к тебе! – вдруг стала выкрикивать Лоранс. – Он не тебе завидует! Он исходит завистью, что ты как сыр в масле катаешься! Вот что ему нужно, и все, я-то знаю! Сам он скряга, каких свет не видывал, и любая твоя покупка ему как нож в сердце. В этом вся его зависть, клянусь тебе!
Такой Лоранс мне очень нравилась: свободной, гневной, с почти простым лицом, открытым голосом. Именно такой я ее обожал – циничной, вспыльчивой, естественной, черствой, – она не хотела видеть в себе этого, не хотела так выглядеть. Она представляла себя и старалась казаться авторитетной, идеальной, ровной, интеллектуальной, эрудированной, наивной, мечтательной... Короче, она убеждала себя, да и другим пыталась внушить, что она совсем не та, что есть на самом деле. Мне кажется, в этом и заключается одно из самых страшных и распространенных несчастий рода человеческого – в бегстве от самого себя, в потаенном и всегда ненасытном стремлении к чему-то противоположному, что становится по-настоящему опасным, если подвергается сомнению все существо в целом. Если же говорить обо мне, то я лишь хотел выглядеть чуть серьезнее и трудолюбивее, не таким легкомысленным и рассеянным – чуть больше того, чуть меньше этого, и только. Я не обнаруживал в себе какого-нибудь явного недостатка или сомнительного достоинства, чтобы возжелать совершенно противоположного – может, правда, из лени, а может, из скромности, что в конце концов достойно уважения.
Эта стычка нас опустошила – скорее даже не из-за навязанных нам извне проблем, а из-за невысказанного. Я пошел переодеться, снял обновку и нацепил сорочку с воротником в виде банта. Закрыл за собой дверь и рассмеялся, вспомнив, как преподал Лоранс урок из жизни насекомых – в частности ос – времен Аристофана. А с бедолагою Ксавье она еще разберется при ближайшей встрече. И совсем не важно, буду ли я при этом присутствовать, – я уже заранее повеселился.