А библиотеки уже не выдавали на руки студентам поэтических сборников – они были вынуждены довольствоваться цитатами из учебников, вырванными из контекста; среди особо одаренных ходили списки утраченного; хрестоматии оседали на черных рынках – мне встречались эти потрепанные издания со штампами «Собственность МГУ» или «Учебное пособие РГГУ» и выдранными страницами – то из Амелина-старшего, то из Амелина-младшего. А школьников уже заставляли конспектировать выступление министра культуры Бессонова, утверждавшего, что изобретение прозы имело не меньшее значение для человеческой культуры, чем изобретение колеса, в то время как поэзия так и осталась лишь палкой, вставляемой в прозаические колеса. Эта громоздкая речь породила поначалу множество мемов в интернете; но после расстрела неизвестным снайпером участников демонстрации Сочувствующих Экклезиасту (дело быстро замяли) всем стало не до смеха.
Так заваривалась эта тьма, которая начала нас теснить. Иным из нас проникая в головы, иных просто уничтожая. Неудивительно, что обоснование начавшимся репрессиям искали и нашли в античности; удивительно лишь то, что нашли его у поэта. У него это была еще вполне вегетарианская идея выдворить нас за стены (мега)полиса. Да, она могла прийти в голову лишь самому поэтичному философу из всех, философу-поэту. Тому, кто, как никто, чувствовал миф и строил мир на скользких спинах китов по имени Истина, Добро и Красота. Он был ранен идеей высшего блага и принес всё и всех ему в жертву. В том числе и свой гуманизм.
О, я был когда-то платоником и понимаю, о чем он думал. И теперь я брожу за очерченной им стеной. За кремлевской стеной. Брожу во тьме, спотыкаясь о собственные башмаки.
Поэты исчезают за стеной, это так.
А поэзия пронизывает мир. От нее, как и от жути, и от точности, нет защиты.
Мы очнулись на рассвете. Дом был мрачен, сыр, пах обреченностью. Спали мы нахохлившись: шарик из перьев и люди – в комках смятой одежды и одеял. Едва рассвело, Инга на куске полупрозрачной бумаги, которую нашла в ящике кухонного стола (такую раньше клали в коробки для конфет – смятые, они валялись по воскресеньям возле переполненных урн, и нам иногда доставались шоколадные крошки), записала короткое стихотворение и добавила несколько слов: «Где ты? Мы тебя вытащим».
Возможно, она хотела создать для человека-дрозда мгновенную иллюзию их общей жизни – всей этой кропотливой возни с червячками букв. Она хотела поддержать его – но само стихотворение показалось мне горьким на вкус. Я не думаю, что оно могло поддержать хотя бы одного человека. Но, возможно, чернокрылый и не был вполне человеком – а она об этом догадывалась.