Они приходят в сапогах с ржавыми набойками, да. Они так увлечены ретро, они играют в эти фильтровочные игры, они слишком близко к сердцу приняли теорию бедного Дарвина. Но тебе все равно. Ты думаешь, какого же все-таки цвета был этот звук. И даже пытаешься что-то записать, но пальцы – уже не пальцы, а какие-то неуправляемые раскрывающиеся скопления вещества, имеющие форму чего-то ботанического, но за вычетом всей этой свернутой в каждой почке, в каждом бутоне красоты. Тебя забирают, а ты не можешь включиться и быть с ними. Ты не только не в силах беспокоиться о том, что будет, но и не веришь в то, что вообще что-то будет. Ты висишь как мост, и впереди тебя цвет, а позади звук.
В тот день это было. Это свернутое чувство пред-было. Ладно. Я натягиваю рукава и решаю бороться с галлюцинациями. Мне нужно подумать сейчас о сути, о нерве всего. О самом главном и самом страшном. Это не так-то легко. Перешагивая через спутанные кабели нейронных связей, у которых истерлась изоляционная оболочка, спотыкаясь, пробираться к чему-то такому в дальнем углу сознания, что не было ни событием, ни вещью. Оно было чистым ужасом, хтонью, очагом изначальной тьмы. Как, когда оно оказалось во мне?
В нас? И уже не вспомнить, с каких пор мы зажили так, точно даже в самых средних школах были установлены каменные шпаргалки-скрижали: первая эра – до Рождества Христова, вторая – после, а третья – после окончательной победы над огромным миром, в котором всё отныне – пустотные, бранные слова: символ, метафора, ассонансная рифма, дактиль, анапест…
Что же стало точкой невозврата, началом новых координат? Нет, не первые постеры социальной рекламы: «А ты вычислил поэта?», не первое оправданное в суде убийство за строчки, расположенные лесенкой. И не печально знаменитый рейд отряда главной санэпидемстанции в библиотеку имени В. И. Ленина со шлангами, распыляющими дуст против поэтической плесени. Не массовый завоз в аптеки успокоительного «Антипоэтин форте». Нет. Это произошло гораздо раньше.
Может быть, эта эра началась с первого отказа ребенка заучивать текст про мороз и солнце (но я его могу понять!). Может быть, с превращения поэзии в массовом сознании в дежурное пафосное бла-бла-бла, в бессмысленность-муку; имитаторы всех мастей, организаторы детских праздников, сентиментальные работники гороно готовили почву новых времен, все раздуваясь от гордости и поднимаясь на фальши, этом расширяющемся газе…
Когда аресты наших уже начались, по какой-то парадоксальной инерции остальным еще разрешали преподавать историю поэзии с неандертальских времен: да, мы должны были говорить о ней в уничижительном формате, как о более низкой, неопределенной стадии развития литературы, – но мы еще о ней говорили.