– В каком смысле?
– Они смотрят на листья в кроне – и начинают невольно видеть просветы между ними. Вот тот человек увидел. Просветы, понимаешь? У людей вообще такая сложная, такая загроможденная предметами жизнь, что им порой просто некогда взглянуть в открытую синеву. Им надо заботиться о тысяче предметов внизу. Десятках тысяч. Беспросветно.
– Хорошо, что нас, по крайней мере, они оставили в два ряда. Вот я могу соприкоснуться с тобой кончиками мыслей.
– Конечно, это замечательно, брат.
– Спасибо тебе за поддержку. Мне жутко. Ты слышишь этот холодный, дальний звук?
– Что-то такое слышу. Он такой… неровный.
– Пугающие шероховатости. Они приближаются.
– Наверное, это едут длинные коробки.
– Фуры? Те, что перевозят разные грузы?
– Да.
– Может быть, они везут мертвые деревья.
– Не дрожи! Для чего же в городе столько наших мертвецов?
– Разве ты не знаешь, что люди закапывают мертвых людей в коробках из мертвых деревьев?
– А в городе деревья уже закончились?
– Вороны говорили, почти.
– Это не грузовые коробки. Это огневые.
– Это танки!
– Стой, не дрожи, не надо. Похоже, война.
– Зачем они нас гонят, не знаешь?
– Тебе не все ли равно?
– Ребята, это учения.
– А я надеюсь, что будет реальное дело.
– Где?
– В городе.
– Живых мишеней захотел?
– Почему бы и нет? Я уже столько жду.
– Не думаю, что будет возможность.
– Эй, вы, впереди! И я не думаю. Очередная тренировка.
– Но я слышал, как мои подопечные произносили это слово: «бунт».
– А что это такое?
– Это то, что нам надо будет подавить. Сопротивление группы существ, несогласных с основным порядком.
– Ясно. Реальная работа.
– И довольно грязная.
– Тебе же нравится дорожная грязь.
– Норм.
– Вот и не тормози.
– Кажется, собака под гусеницами.
– Давай вперед, не оглядывайся.
– Кажется, гусеница под гусеницами.
– Давай вперед, не оглядывайся.
– Кажется, гуси переходили дорогу. Теперь они под гусеницами.
– Давай вперед.
Мы идем небольшими группами, и за нами летят облака. За нами, над нами. Мы движемся вместе, систематические опечатки Господа Бога. Если он не поэт, тогда я не знаю, почему все мы существуем и действуем именно так.
Мы идем, остывающий прах звезд, и подобный прах осыпается с наших ботинок. Как неточная рифма.
День ослепителен. Дождь давно закончился.
Метафизик говорил: тот, кто слышит поэтов или птиц, тоже поэт (или птица). Может быть, более их. Воспринимать стихи, может быть, гораздо трудней, чем писать их. Нас мало, но все-таки больше, чем наших читателей. Поэзия запрещена, а мы, ее исчезающие носители, идем защищать ее – безнадежно и безоружно. Наши книги уничтожены. Наши голоса сорваны. Пара громкоговорителей и самодельные плакаты – вот и все, что у нас с собой. Может быть, это наше последнее шествие. Мы идем на Центральную площадь нестройной толпой: в плащах с истрепанными рукавами и в тертых, видавших виды косухах; в очках а ля Джон Леннон и в широкополых шляпах с ломаными полями; в цветастых платьях и в драных джинсах, из которых вываливаются костлявые колени. На запястьях у нас разноцветные фенечки и пластиковые игрушечные наручники, которые символизируют то, как относится к нам режим. Я иду в костюме клоуна, и это единственное, что смягчает абсурдность нашего выхода.