За те месяцы, когда я не видел ее, Инга изменилась. Не телесно, нет. Я увидел, что в ней исчезает идея ее самой. Инговость.
Это исчезновение для меня слишком больно, и порой, смягчая эту боль, я думаю о том, что, сопротивляясь и прячась от меня, она безотчетно защищает меня от отчаянья; защищает от разрушения мою память о себе-настоящей, максимальной. Если бы я мог, я бы стал донором для нее и сдавал эту «инговость», чтобы она восстановилась и жила как Инга-Инга – но тогда, раньше, я не догадался ее в себе накопить. Я тратил ее жадно, и сейчас она исчезает.
Даже если она превратится в точку, в пиксель, в бит, какой-то мельчайший носитель этой самой «инговости», я зажму ее в кулаке и буду с ней. Ради нее я сделаю все, что угодно. Поэтому сейчас я не на площади, а здесь, в заброшенной деревне. И я не кажусь себе трусом.
Почему же мне не удалось ее убедить во мне, когда еще все было мирно, когда мы могли спокойно уйти от всего сами, когда нас никто не гнал? В деревню и дальше – в лес, в изначальность и первобытность любви? Почему же всей моей силы, всей крепости и всего тепла ей не хватило, чтобы изменить сюжет, совершить метафорический скачок? Почему не хватило желания?
Черт, я забрел слишком далеко от дома и не заметил, как вошел в дождь. Сигарета намокла, пора возвращаться.
Дождь идет так шумно, что кажется саундтреком зыбкого фильма, в котором мы оказались случайно. Заглянули из любопытства и не успели покинуть съемочную площадку, хотя посторонних предупреждали. Мы хотели оставаться случайными прохожими, но оказались массовкой. А когда актеры, играющие главные роли, вышли, один за другим, нас вытолкнули вперед и схватили крупным планом.
Не останавливать же производство, в самом деле. И дождь все еще шумит.
Я убираюсь в доме. Жалость к мусору, сожаление об уже стертой пыли, нежность к серым дорожкам песка, оставленным сырыми ботинками, стыд перед мушиным трупом, боль от бабочкиного крыла на подоконнике, в углу. Слабость ко всем обрывкам, остаткам, да, симпатия к ржавым шляпкам гвоздей, солидарность с отскочившими планками. Все, что не нужно, пленяет меня. Хочется сказать ему о своей тайной страсти, присягнуть на верность, но ему не до меня. Оно слишком занято: утрачивается, пропадает.
Эта жизнь так остра, так прекрасна и так трудна. Как же вынести всю эту яркость, всю эту грубость, которую смягчает лишь шумовая водяная завеса? Я почти и не могу. Подумала: а если не выходить из дома, если ничего не знать и ни о чем не спрашивать, если ничего нового не будет происходить, кроме подавляемого страха, засыпаний-просыпаний, чистки зубов, приготовления минимальной пищи и ожидания чуда, тихого чтения, – может быть, острота восприятия снизится, нервы вернутся в мышцы, волосы-антенны улягутся и обнимут голову? Нет, нет.