Все, что мне изложил Кевин, происходило на самом деле. Он все это прожил, каждую минуту событий, и хотел, чтобы я воспроизвел его рассказ на бумаге.
«Почему?» — спросил я, потрясенный.
Кевин так прямо мне и не ответил. Со временем я попытался сам сформулировать этот ответ.
Кевин был частью чего-то невероятного: он и его друзья удачно провернули одну из самых больших афер в истории Вегаса — и никто не знал об этом вообще ничего. Рассказывая об этом, он словно заново пережил все это на глазах у публики. Это был для него способ доказать себе самому и тому, кому было интересно, что все это правда.
Более того, для Кевина это был способ принять тот выбор, который он сделал, те решения, которые заставили его жить двойной жизнью. Многие из этих решений показались бы для внешнего мира аморальными. Рассказывая свою историю, Кевин мог объясниться с теми, кто посчитает, что он сделал что-то не так.
Иными словами, его рассказ был частично хвастовством, частично исповедью. Для меня это был сюжет, от которого трудно было отказаться.
Пока в другой комнате смотрели, как бьются за Суперкубок, Кевин пообещал рассказать мне все, предоставить все контакты, открыть свою вторую жизнь, обучить меня системе и показать ключ от сундуков казино.
Чем глубже я узнавал о двойной жизни Кевина, тем больше понимал, как много я выиграл от нашей сделки. Когда я наконец принялся записывать слова Кевина на бумагу, история его, словно кино, проносилась перед моим мысленным взором в красках, более ярких, чем вывески на заведениях Вегаса…
Вначале были суши.
Пять аккуратных рядов суши, выложенных на стеклянном кофейном столике, напоминали батальон приземистых солдат в ярких мундирах. Над батальоном поднимался сильный аромат водорослей и сырой рыбы, наполняя тесную квартирку в многоэтажном доме эпохи семидесятых. Под столом стояла горка открытых картонных коробок из «Тоямы», работающего допоздна японского ресторанчика, расположенного в нескольких кварталах, в умеренно европеизированном районе Бостона — Бэк Бэе. Ресторанчик не был популярным, он был удобным — один из немногих ресторанов, открытых заполночь в воскресенье в городе, который все еще цеплялся за закон, регулирующий режим воскресного дня, и за пуританские фасады, — несмотря на роль прибежища для одной из самых больших в мире и буйных студенческих общин.
Суши были частью воскресного распорядка. Было почти три часа ночи, Кевин лежал на истрепанном футоне,[7] в центре небогато меблированной комнаты. Телевизор работал с выключенным звуком, и Кевин был в полудреме. Тело ныло после двух часов в гимнастическом зале МТИ, а голова отупела после долгого дня в духоте химической лаборатории одной из лучших больниц Бостона. Прошло два летних месяца после окончания первого курса, и он провел столько времени в окружении пробирок, что начал различать их по названиям. Ежедневная скучная работа в лаборатории давила еще сильней из-за того, что его уже больше не интересовала медицинская карьера; он просто не знал, как сказать об этом родителям. Отец все еще пытался убедить его бросить команду пловцов МТИ, чтобы посвятить больше времени химическим опытам. Еще больше времени с этими ненавистными пробирками.