— Как же теперь? Кто же дело пустит? Говорили эти: «возьмем, пустим». И не пустили. И этот старый-то демон «об душе думаю». А нам как же — помирать?
Поселился Мирон Евстигнеич у отца Павла. Ходил с ним в церковь. Или на базар. Или по лесным дорогам ходил один — идет иной раз, старый и мрачный, как изгнанная и неприкаянная совесть.
А Жгель… В Жгели тишь, как на кладбище. Ни одна труба не дымит. Ни один горн не горит. Кому нужна посуда, ежели есть-то у многих нечего?
Пожалуй, только Похлебкин и храбрился.
— Вот войну с буржуями кончим, тогда и за фабрики примемся.
И Мирон Евстигнеичу про это говорили угодливые люди.
— Собираются пустить.
Мирон Евстигнеич на это мрачно:
— Гляди, пустят. Где же? Не пустят никогда. Чтоб работать, надо любить дело. Бывало, ставишь амбар новый аль стену какую, — сердцем вот как болишь, будто о дите родном. А здесь — кому это надобно об деле сердцем болеть? Дело-то не в войне буржуйской. А между прочим, поглядим.
И словно шипенье чье — вопросы:
— Когда же в обрат-то пойдет? Когда к вам-то дело вернется?
— А вы подите у Похлебкина узнайте.
И пальцем к конторе. А голоса угодливо, раболепно:
— Что нам Похлебкин? Пустое помело. Два года только обещают. А нам-то надо жрать аль нет?
— А вы бы в клуб сходили. Хе-хе. Там бы музыку послушали.
— Музыка. Вот у нас где музыка.
И ладонью себя по животу. И Мирон Евстигнеич, шаркая подшитыми, разбитыми валенками, пойдет прочь. Борода седая задвигается от улыбки от радостной. У баб и мужиков лица покривеют от злобы.
— Тоже идол хороший. И говорить не хочет.
— Идол не идол, а все же бывало-то, как суббота, так иди и получай. А теперь…
Говорят шелестящими, злыми голосами: вспоминают, как бывало-то… на полтину-то… можно было купить целые полпуда ржаной муки.
— Полпуда! А теперь за полпуда целый месяц служи и то не получишь.
Мирон Евстигнеич ходил по Жгели — высокий, со всклокоченной бородой, в черном длинном потертом кафтане староверском, низко надвинув картуз на лоб. А глаза — точно угли, раздуваемые ветром.
Порой возле него останавливались бабы, мужики, — теперь уже независимые, — слушали. А Мирон Евстигнеич только скажет:
— Разе я бы допустил, чтобы мои рабочие так бедствовали?
И пойдет — черный, высокий, как столб, только седая борода болтается на ветру.
Зима надвинулась страшнее страшного. Запели вьюги, занесли Жгель по самые крыши, закрыли все дыри-прорехи, все стало белым, мягким, — только мертво торчали мертвые трубы. А дым, копоть бывалые где? Только из труб избяных тощенькие дымочки ленивые.
Мирон Евстигнеич все ходил и ходил мрачный между корпусами. Подходил к белому дому своему старому. Облетели сосенки, сник и разорвался флаг над парадным крыльцом, так и висит разорванный в ленты. Кто-то высадил все стекла на террасе. В этом году клуб не открывался, даже хромой инвалид исчез куда-то. В конторе заводской три человека — в шубах, валенках и шапках — сидели часа два в день перед толстыми книгами, говорили между собой лениво. А за корпусами — из штабелей — жгеляне безоглядно тащили доски дрова, торф. Забирались через разбитые окна и в самые корпуса — тащили гайки, ремни.