– Нет. Продолжайте идти. Не смотрите на нее. Это ловушка. Если подойдете ближе, чтобы проверить, как она работает, все узнают, что вы не местный.
Я продолжил идти, не глядя по сторонам. Время от времени, особенно когда мы останавливались – а нам приходилось останавливаться, потому что обод все равно давил на шрам, хоть и принял на себя вес ноги, – я краем глаза видел медленное движение. Маркайюк шла за нами, но держалась на расстоянии.
– Весь лесной покров должен быть оснащен заводными механизмами, – пробормотал я спустя некоторое время. Меня охватило странное чувство: если лес был заполнен заводными механизмами, было слишком легко представить, что еще в нем могло быть.
– Не обращайте на них внимания. Давайте передохнем. Съедим что-нибудь, и я научу вас молитве на древнекечуанском языке. Если вы знаете ее, то при необходимости сойдете за местного. Это как спасительный стих[13].
Мы уселись в корнях дерева, усыпанных опавшими лепестками и головками с семенами свечного плюща, в которых тоже таились запасы пыльцы. Рафаэль учил меня молитве и показывал, как писать ее узелками. Древнекечуанский язык не походил на свою более современную версию. Точнее, это был один и тот же язык, но в старой версии не было отголосков и ритма испанского, которого я даже не замечал раньше. Он казался тяжелым, хотя я не понимал, почему. Узелковая письменность была слишком сложной, чтобы овладеть ей за двадцать минут. Узлы плелись в определенном количестве, образуя код. Коды, как китайские иероглифы, придавали узелкам особый смысл. Мой мозг отказывался воспринимать объяснения Рафаэля.
– Однажды утром все встанет на свои места, – наконец сказал он. – Вы быстро разберетесь, если будете часто смотреть на них. Пойдемте дальше?
Я кивнул. Меня снова охватило странное чувство. Я начал осознавать, что если бы Рафаэль хотел застрелить меня, он бы не стал учить меня молитвам или узелковому письму. Это чувство было даже не облегчением. В мыслях мое будущее должно было закончиться примерно через час. Теперь, когда оно, возможно, не ограничивалось днями или годами, я чувствовал себя так, словно вышел из шкафа на широкий берег реки. Я невольно сжал обрывок веревки, который Рафаэль обвязал вокруг моего запястья. Ощущение узелков и шероховатости успокаивало.
– Значит, вы не злитесь? – спросил я.
Было опасно спрашивать об этом, но я ничего не мог с собой поделать.
– Злюсь из-за чего?
– Из-за всего.
– Нет. – Рафаэль остановился, дожидаясь меня. – Просто… рад компании.
Я не сразу понял, что он имел в виду. Рафаэль говорил вовсе не о прогулке. Самое плохое деяние в Бедламе скорее всего заключалось в грубости или краже ананасов. Тот, кто за свою жизнь сотворил нечто более ужасное, страдал от огромного одиночества.