– Куда вы идете? – спросил Клем, войдя на кухню. Несмотря на сонный вид, ему явно стало лучше. В плохом состоянии его волосы не были такими рыжими. – Чей этот ребенок?
– Сейчас выясним, – ответил Рафаэль. Как только он открыл дверь и холод ворвался в комнату, я понял, что видел только последних прибывших. То, что вчера показалось мне поляной, на самом деле оказалось заросшим двором, почти полностью заполненным людьми. Стояла абсолютная тишина. Лишь шуршали ветки деревьев и доносились трели птиц. Я тоже встал, чтобы закрыть дверь, но замер на пороге, потому что люди немного зашевелились, увидев ребенка. Клем надоедливо тянул за рукав, и я рассказал ему о колокольчике и церкви.
Тем временем Рафаэль выступал с речью. Он говорил по-испански, который даже за такое небольшое время начал казаться мне официальным. Для обычного общения он предпочитал кечуанский. Рафаэль сказал, что у ребенка не было явных повреждений, кроме разве что глухоты. Люди снова зашевелились. Кто-то в первом ряду захлопал в ладоши. В толпе почти не было прямостоящих людей. Все были искривлены: у одних не было конечностей или глаз, другие просто выглядели странно.
– Он не шутил, когда сказал, что это госпитальная колония? – прошептал Клем мне на ухо.
– Нет, – пробормотал я. Неожиданно я ощутил зависть. Было сложно всегда быть самым медленным и терпеть всеобщее внимание. Если бы я жил в подобном месте, я бы не чувствовал себя таким никчемным. Хотя, возможно, это были лишь фантазии. Я чувствовал себя еще хуже, живя с Чарльзом. Но здесь царила другая атмосфера.
Мальчик лет двенадцати вышел вперед с красивой стеклянной чашей из голубоватого стекла. Десяток человек, в основном женщины, по очереди подходили и бросали в нее маленький обрывок веревки с узелками. Мы с Клемом переглянулись. У него загорелись глаза.
– Это индейская узелковая письменность, – тихо сказал он.
Когда Клем впервые рассказал о ней, я плохо представлял, что это такое. Я едва не признался, что видел, как Рафаэль плел узелки на веревке по пути сюда, но вовремя понял, что вызову вспышку восторга на такой серьезной церемонии.
Вместе с обрывком веревки люди клали рядом с Рафаэлем что-то еще: корзинку с ананасами, банку с перцем или стручками какао, одежду.
– Здесь церковь не платит священникам, – объяснил Клем. – Они не работают по найму. Ты платишь за церемонию, обычно деньгами. Рафаэль разбогател бы в Асангаро, но вряд ли местные жители относятся к валюте, как мы. Скорее всего, эти вещи – способ доказать, что у них есть средства на содержание ребенка. Это их ценное подношение.