Ядовитый камень —
Пары его уносят меня
В старые времена.
Гильберту понравилось, он нацарапал перевод на английский рядом со своим стихотворением и властно передал Йосе.
Йоса угадал мысли спутника и их не одобрил. Йоса пытался с помощью своей депрессивной энергетики не только читать мысли Гильберта, но ими еще и манипулировать. Он безмолвно вынуждал Гильберта сойти у ядовитого камня. Он высокомерно отводил глаза от величественных пейзажей, он отказывался признавать банальность внешнего мира, он настаивал на своем, он пользовался тактикой обиженного ребенка — неудивительно, что родители из-за него впали в отчаяние.
Йоса долго грыз кончик своей кисти, ему не сочинялось, не было вдохновения, сама идея сочинения стихов казалась абсурдной и недостойной его. Наконец, он начертал:
На пустоши унылой
Отрекаюсь от тебя…
Окаменевшая лисица.
Стихотворение Йосы показалось Гильберту слишком субъективным и грамматически мутным, если смысл его вообще мог быть полностью реконструирован при переводе с японского на английский и далее на немецкий. Это многоточие после «тебя» — из-за него сильное высказывание заменяется полной неопределенностью. Если бы тут имелась в виду запятая, допустим, ее опустили, ею пренебрегли, тогда «окаменевшая лисица» воспринималось бы как дополнение к «тебя», и тогда бы лирическое Я решительно противостояло лисице как противнику. А поставь автор вместо запятой тире — любимый знак в немецких переводах японских хайку, подразумевающий размышление, — тогда это можно было бы трактовать так: лирическое Я из-за оскорбленной любви само превратилось в каменную лисицу — или, по крайней мере, угрожает превратиться. Эта неопределенность показалась Гильберту отличительной чертой творения Йосы, и это лишний раз доказывало, что для сочинения хайку необходимы ясность сознания и эмоциональная уравновешенность. Йосе, увы, не хватало ни того ни другого.
Самоубийство внешнее, объявил он Йосе, и внутреннее друг с другом несопоставимы. Басё стремился к самоубийству внутреннему, он хотел избавиться от своего эго, освободиться для поэзии. Можно и это счесть ненужным экстремизмом, однако как эксперимент такое в высшей степени интересно.
Йоса не отвечал. Йоса делал вид, что ничего не видит и не слышит. Он восседал в кресле — само сопротивление, сама непоколебимость, многотонное обещание никогда не уступать никакой силе, каковой бы она ни была. А сила эта — будь здоров какая сила, один Гильбертов авторитет чего стоит, авторитет университетского профессора, мудреца и педагога, — в высокодуховном смысле, а не в смысле старости, — сила, которой молодой японец ничего не может противопоставить, ибо он перед ней — ничто, ему остается лишь снова и снова прогибаться под эту силу; в общем, это сила, подозрительно похожая на силу всемогущего трансцендентного начала. Японец, как бы то ни было, склонялся перед силой неискренне, он переигрывал, а на самом деле он, внешне согбенный, скукоженный, скрученный, внутри себя, похоже, опирался на чудовищно крепкий тайный стержень, который, по расчетам японца, заставит отступить всемогущее начало.