Портье раскланялся, протянул на подпись стопку бумаг, одновременно разговаривая по телефону на разных языках. Нет, сегодня новых гостей не было. Никакого молодого японца, никого по имени Йоса Тамагочи, ни под другими именами, ни женщин, ни детей. Вообще никого.
Портье покрутил стойку с открытками, Гильберт выбрал одну. Это выглядело как снисходительная покровительственная игра, но от открытки Гильберт отказываться не стал. Разные виды различных островов. Он выбрал ту, где из воды торчала голая скала в форме паруса. Этого острова больше нет, объявил портье, его разрушило цунами. Гильберт почтительно, обеими руками, взял изображение погибшего острова.
Мацусима прекрасна, веками была прекрасна, так прекрасна, что даже цунами ей не повредило, можно даже сказать, что такая красота способна остановить цунами. Бесчисленные сосновые острова бухты смягчили удар бешеной волны, предотвратили худшее, защитили эти места.
Портье повел его в номер. Гостиница в западном стиле, никаких кедровых панелей на стенах, никаких татами, никаких бумажных ширм, вместо этого дребезжащие кондиционеры, уголок для чтения, лампы дневного света на потолке, как будто на скучный бетон все время светит солнце.
Дорогая Матильда!
В своем эссе «Похвала тени» писатель Дзюнъинтиро Танидзаки[11] заявляет о склонности японцев к темноте. Он видит, что из-за технического прогресса его страна идет по пути вестернизации, и сожалеет, что уходят на второй план, а то и вовсе рискуют оказаться забытыми особые японские культурные традиции. Среди прочего — чувствительность к тончайшим намекам, к неуловимым оттенкам, полутонам, теням и незримому. Запад, выражаясь фигурально, тяготеет к свету и яркости, и это не только свет просвещения, это стремление ярко осветить улицы, площади, помещения, охватить сиянием прожекторов любой уголок, чтобы всякий предмет однозначно обрел свои четкие очертания раз и навсегда. Восток же, напротив, предпочитает, чтобы предметы и явления лишь размыто обрисовывались в тумане, подчеркивает их переменчивость и незавершенность, для Востока верх эстетического познания — это когда предмет едва мерцает в полумраке. Восток полагает вульгарными четко очерченные объекты, которые претендуют на то, что могут существовать самостоятельно от их размытого фона, восхваляет полумрак, который придает вещам их сущность, их неопределенность и силу воздействия, их таинственную потусторонность.
Исходным пунктом для аргументации у Танидзаки становятся различные цвета кожи, превалирующие в различных культурах, из этого постулата автор делает выводы о различных представлениях о прекрасном. Румяный Запад резко отличается от мрачноватой бледности Востока: помимо общего предпочтения тени свету, автор выдвигает гипотезу, что бледность японских женщин лишь тогда приобрела ценность, когда японка годами скрывалась в доме, вдали от общественной жизни, одиноко, при скудном освещении, а потом, словно призрак из мрака, являлась свету с белым лицом и чернеными по моде зубами. Его выводы настолько ретроградные, шовинистические и националистические, что от его идей остается весьма неприятный привкус. Тем не менее образы, к которым он сводит японскую культурную традицию, невероятно чувственны и убедительны. При оформлении своего нового дома он выбирает ванную в японском стиле, из темного дерева, однако не находит альтернативы сверкающей сантехнике. Особенно он критикует унитазы из белоснежного фарфора. По его представлениям, элегантней всего была бы модель, которую не найти на рынке: целиком из дерева, покрытого черным японским лаком.