Постепенно Алексей привык к тишине и стал различать звуки. Стрекотали неизвестные Мохову насекомые, где-то далеко нехотя лаяла собака. Падали редкие звёзды, и Алексею даже казалось, что он слышит создаваемое ими шипение.
Хорошо было вот так сидеть на крыльце, молчать и слушать ночь.
Докурив, он зашёл в дом, но там было душно. Тогда он отыскал дедовский тулуп, вышел, положил тулуп на крыльце. Заметив лестницу, по которой Гришка влезал на чердак, Алексей взял тулуп и забрался наверх. Там пахло мышами, но в целом было вполне уютно. Мохов постелил тулуп под чердачным оконцем. С трудом отворил окно — видимо, оно не открывалось много лет. Спустился за табаком, свернул из газеты кулёчек, отсыпал немного. Взял ковшик с водой и вернулся наверх. Улёгся, приспособив под пепельницу консервную банку, закурил. Спать не хотелось. Где-то рядом шуршали мыши. В окно заходил свежий воздух и относил дым от самокрутки в сторону входа.
Около двадцати лет прошло с того вечера, когда они ночевали здесь с отцом. Весь сеновал недавно забили сеном до отказа — запасались на зиму для любимицы всей семьи Зорьки. До этого Алёше не приходилось спать не в доме, поэтому отцовское предложение забраться на сеновал, а с утра пойти на рыбалку он воспринял как награду. Ночь на сеновале — это что-то романтическое, загадочное, приключенческое, связанное с книгами Фенимора Купера. Алёша чувствовал себя Зверобоем и Чингачгуком одновременно, а старый дедушкин сеновал был домом на воде старика Хаттера.
Отец соорудил постель из ватников и старых одеял, умелыми движениями сильных рук подоткнул сено, подтрамбовал, прихлопнул, где надо. Из окна так же, как и сейчас, тянуло прохладой. Ночи тогда были длинными, а лето — бесконечным.
Алексей запомнил ту ночь потому, что именно тогда испытал чувство, которое много позже, после знакомства с одноимённым гумилёвским стихотворением, он назвал «звёздным ужасом». Став взрослым, Алексей не раз пытался анализировать то своё состояние и всегда приходил к выводу, что составляющих у него множество. Основным компонентом был, несомненно, страх смерти. К нему примешивались и одиночество путешественника, ощущающего себя пылинкой на обочине космических дорог, и непередаваемая тоска по чему-то утраченному, и первобытная вера в ещё абстрактного, не воплощённого в слова и мысли бога.
Но все эти рассуждения пришли позже, а тогда он просто испугался. Хотелось закричать, но рядом тяжёло, с похрапыванием, спал отец. Алёша слушал его дыхание и тихо, почти беззвучно плакал. Ему вдруг стало ясно, что это навсегда, что он не сможет забыть этого, что теперь с этим придётся жить.