Я помнил лес, все видения и о чем мы говорили с этим стариком до самой церкви, но я не помнил самых важных деталей.
Вдалеке снова послышались незнакомые голоса людей:
– Проверьте зрачки.
– Ирина Гавриловна, посмотрите на его глаза – зрачки учащенно задвигались. Я думаю, он нас слышит.
– Так, давайте сюда мать, отца, друга… кого угодно, только поскорее, – воодушевленно протараторила, судя по всему, мой лечащий врач.
– Давай, давай! Открывай глаза, – прозвучал ее мгновенно смягчившийся голос.
Сквозь ненавистный туман я увидел приятное лицо женщины, навскидку, возраста моей матери. Ее тронутое морщинами и усталостью лицо украшал скромный макияж и помада кирпичного цвета.
– Антон, ты меня слышишь?
Я постарался кивнуть. Рот пересох, чтобы что-то сказать, а челюсти слишком слабы.
– Хорошо, молодец, – похвалила она меня, как меленького, – посмотри теперь вправо.
Ее фонарик двинулся влево. Я, болезненно жмурясь, проследил за лучом.
На тумбочке нагромождением высились приборы жизнеобеспечения. Мое сердце бежало зелеными зигзагами, красным мигали какие-то цифры. Все снова расплылось цветовым пятном, и я резко закрыл глаза.
– Все хорошо, это нормально! Ты был месяц в коме. Главное, что сознание вернулось.
«Месяц в коме!» – эхом повторилось в голове.
Я снова напрягся и посмотрел вправо. На тумбочке стоял стакан воды и букет белой акации. В комнату вбежал худой изможденный старик. Я с трудом узнал в нем своего отца. Домашние штаны, старенький свитер, в трясущейся руке кружка чая. Он торопливо поставил ее на подоконник и подбежал ко мне. Мой взгляд приковало его спальное место – два обшарпанных кресла с табуреткой посередине. В груди все сжалось. Отец возбужденно схватил стакан воды и поднес к моим иссохшим губам. Первый глоток вызвал боль, но затем каждый последующий вливал в меня жизнь.
– Пап, – коротко произнес я, – про диван… помнишь? – речь с трудом, но давалась. – Прости!
Он судорожно замотал головой так, словно не хотел, чтоб мои слова попали ему в уши.
– Ты жив! Все остальное для меня не имеет абсолютно никакого значения. Никакие диваны, машины, институты и другие недоразумения никогда не будут мне дороже сына. Ты, ты, сынок, прости меня, что так поздно говорю это.
Он обнял меня. Мы плакали, не стыдясь мужских слез.
– А мама?
– Она скоро приедет. Я потом позвоню Толику, он тоже подъедет.
– А Женю?
Отец тяжело вздохнул.
– Она еще в коме.
«Еще в коме? – непонимающе повторил я в мыслях. – Что они с ней сделали?»
Об этом было даже страшно подумать.
– Владимир Алексеевич, нам надо проверить Антона на рефлексы, – раздался женский голос, и я увидел в дверях полноватую темную девушку в больничном костюме.