— Наконец-то ты начинаешь действовать разумно, — заявил Гарэс.
Коналл шагнул вперёд, и встал передо мной:
— Отец, протяни руки. — В его собственных руках была пара молочно-белых оков из незнакомого мне материала. Они соединялись трёхфутовой цепью, и были подозрительно похожи на те оковы, которые мне описывала Мойра, побывавшая в темнице Хэйлэма.
— А это откуда взялось? — спросил я. Те, что были использованы на Мойре, были старыми, очень старыми.
Гарэс фыркнул:
— Думаешь, только ты владеешь зачарованием? Я был рождён в Век Магии, Мордэкай. Я видел вещи, о которых ты можешь лишь мечтать.
— Отец, руки, — с большей настойчивостью повторил Коналл.
— Коналл, ты же не веришь, что я это совершил, так ведь? — спросил я его. — Ты же знаешь, что я бы этого не сделал.
Он наконец поднял взгляд, посмотрев мне в глаза:
— Я знаю, что ты не убил бы того, что этого не заслуживает. И я также знаю, что деяния Лиманда были злом. Я не уверен, что поступил бы иначе.
Я протянул руки, и пока Коналл защёлкивал на них кандалы, я повторил:
— Я его не убивал, сын. Помни это. Мне следовало его убить. Я хотел его убить — но не сделал этого. Тебе лгать я бы не стал.
— Мало кто будет скорбеть по Лиманду, — сказал Гарэс. — Но, с другой стороны, кто будет скорбеть по тебе, Мордэкай, когда тебя за это повесят?
— Ну и ублюдок же ты, Гарэс, — отозвался я. — Уверен, ты с нетерпением ждал этого дня.
Архимаг пожал плечами:
— Вообще-то, нет. Я никогда не думал, что ты будешь настолько глуп. Хоть я тебя и недолюбливал, я не думал, что тебе хватит глупости отбросить доводы разума и навлечь на свою семью такой позор. Но оплакивать я тебя не буду, это точно.
Я зарычал:
— Наступит день, когда я сотру ухмылку с этого рыжего куста, который ты называешь лицом, Гарэс. Вот увидишь.
Когда Роуз Торнбер вышла из кареты, яркий солнечный свет падал прямо не неё, создавая мерцающие отблески в её иссиня-чёрных волосах, редкие седые пряди в которых лишь красили их. Несколько секунд она щурилась, привыкая к перемене освещения, после чего целеустремлённо направилась к въезду во дворец. Почти никто не был свидетелем её приезда, кроме конюха и дворцовых слуг, но она держала спину прямой, а плечи — расправленными, двигаясь с величавой грацией.
Роуз никогда не сутулилась, и хотя роста она была среднего, большинство впервые встречавших её людей уходили с впечатлением о том, что она была выше их. Её ум, характер и честность были на голову выше других. В этом была её суть, вбитая ей в голову отцом, с момента её рождения и до совершеннолетия: «Хайтауэр должен соответствовать своему имени — прямой, гордый, и наблюдательный». Даже сейчас она слышала его голос у себя в голове, когда думала о его любимом изречении.