Попросила его остановиться у “Данкин Донатс”, пока мы не выкатились на трассу. После этого мы ехали целый час почти молча. А затем он произнес:
– А что, если. – И умолк.
– Что, если – что? – выдавила я. Понимала: это “а что, если” не к добру.
– Это все ненадежно.
– Что?
– Все это. – Он помахал рукой туда-сюда над ручкой переключения скоростей. – Между нами.
– Все – что?
– Это притяжение.
– Ненадежно?
– Не содержательно. Не хорошо.
– По-моему, очень даже хорошо, – сказала я, изображая балбеса.
– А что, если это дьявол?
– Дьявол?
– Плохое. Вредное.
Тут будто что-то очень громкое заорало у меня в ушах.
К тому времени, как мы добрались до “Риги”, он решил, что нам лучше не прикасаться друг к другу. Все чересчур запуталось, сказал он. Все чересчур. Слишком неуравновешенное. Между телом и душой у нас разрыв связи, сказал он.
Я пропустила ужин и осталась у себя в хижине. Развела огонь и уставилась на него. Люк отыскал меня. Оказался внутри меня еще прежде, чем сетчатая входная дверь перестала трястись.
Мы лежали на старом коврике, потные, смыто все напряжение и тоска прошедшего дня. Я ощущала себя расслабленной и невесомой. Мы смотрели на развешанные по стенам автографы писателей, живших в моей хижине.
– Все они написали тут больше, чем я, это уж точно, – сказала я. – Но, думаю, я могу побороться за первенство по оргазмам.
Калеб позвонил мне в телефонную будку рядом со столовой. Сказал, что у его друга Адама есть место в Бруклайне, которое он готов сдать задешево. Я ответила, что, возможно, перееду в Нью-Йорк, и выложила ему все, даже про дьявола, хотя планировала оставить это за скобками.
– Держись ты от него подальше, Кейси. Пиши книгу. – Говорил совсем как мама. Раньше – ни разу.
Задумалась, а не произвожу ли я такого же впечатления.
– Я не произвожу на тебя впечатления, что говорю, как мама?
– Нет, не производишь. Ты производишь впечатление дуры, упускающей изумительную возможность. Возьми себя в руки.
Я работала над одной и той же главой все свое время в “Риге”. Два месяца. Двенадцать страниц. А из Люка поэзия так и перла. Стихотворения о светлячках, жабах и, наконец, о мертвом ребенке. То, которое о жабах, он приклеил мне на седло чоппера. То, которое о мертвом ребенке, он прочел мне рано поутру, а затем дрожал в моих объятиях целый час. Я ему из своего романа не показала ничего.
В свою последнюю неделю Люк устроил читки в библиотеке. Выходить к публике ему было нервно. Вцеплялся в страницы и говорил мне, что это все для меня, обо мне, благодаря мне. Но когда вылез на подиум, а я села в первый ряд, он на меня ни разу не взглянул. Читая стихотворение о том, как он ел персик на перевернутой гребной лодке, – тот самый персик, который принесла я, на той лодке, где мы сидели вместе, – он сказал, что это о его матери, она любила персики. Прочел стихотворение о мертвом ребенке, и все заплакали.