Номер, который он мне оставил, давал на том конце провода одни гудки. Но не человека. И не автоответчик. Мне в “Красной риге” осталась неделя, и из деревянной телефонной будки я перед каждой трапезой пыталась звонить по тому номеру. В мой последний вечер села рядом с одной художницей. Она приехала за несколько дней до отъезда Люка, и он нас познакомил. Знал ее по Нью-Йорку. У нее были добрые глаза. Она передала мне картофельное пюре. И сказала:
Он еще раз глубоко выдыхает в мой автоответчик.
– Мне надо с тобой повидаться, – говорит.
Жду на заправке “Саноко”. Опаздывает, я сижу на цементном бортике клумбы с аляповатыми бархатцами. Ноги у меня начинают дрожать.
Его пикап подкатывает ко мне, Люк выбирается наружу – худосочнее прежнего. Волосы отросли. На вид грязные. Мы обнимаемся. Я его не чувствую. У меня под кожей все бурлит, сердце бьется до того торопливо, что я, может, и не смогу остаться в сознании. Он закидывает мой чоппер к себе в кузов – без комментариев, не узнавая его.
Залезаем в кабину – на свои давнишние места.
– Трудно, да?
Киваю.
– Я просто очень медленно, – говорит он, выкатываясь на Мемориал-драйв.
Мы направляемся к трассе 2. Он хочет искупаться в Уолденском пруду.
– Лорейн сказала мне, что она тебе сказала. – Лорейн – та художница. – Только по документам, Кейси. Это не… У меня были другие девушки, а у нее… другие мужчины. В сущности…
– У тебя сейчас есть девушка?
– Нет. – Он слишком рано переключается на четвертую передачу, пикап содрогается, Люк понижает передачу. – Ну почти.
Всю дорогу до Конкорда я желаю выйти из машины, однако стоит нам припарковаться и вылезти на горячий асфальт, как мне хочется влезть обратно в машину. На парковке тарахтит фургон с мороженым, ватага детишек задирает головы к сдвижному окну. Детские тельца подпрыгивают, попы у плавок обвисли от воды и песка. Мы входим в тенистый сосновый бор, и я чуть не налетаю на Генри Торо