— Помню.
— Ну прощевай… Давай руку, сынок.
Мы вышли на улицу. Со стороны Семеновки дул ветерок, доносивший запахи ночной степи. Слева, освещенный заревом, грохотал завод. Где-то среди землянок печально играла гармошка и хриплый голос пел:
У шахтера душа в теле,
А рубашку воши съели,
Пьем мы водку, пьем мы ром,
Завтра по миру пойдем.
В другом конце поселка кто-то надрывно тянул:
А молодого коногона
Несут с разбитой головой…
Мы с отцом спали во дворе под акацией. Глядя на звезды, я снова стал думать о царе. Что, если он заберет на войну моего отца и оторвет ему ноги? Я так испугался, что сунул руку под одеяло и пощупал ноги отца. Он заворочался.
— Пап, а пап, — встревоженно позвал я.
Отец не отозвался. Я потрогал его за плечо.
— Чего тебе? — не открывая глаз, спросил он и повернулся ко мне спиной.
— Слышь, пап… Тебя не возьмут на войну?
— Нет, сынок, спи, — ответил отец и глубоко вздохнул, засыпая.
Я помолчал, но успокоиться не мог:
— Папа, а у тебя царь не оторвет ноги?
— Нет, спи, — глухо пробормотал отец.
Но мне не спалось. Тревога не покидала меня. Прислушиваясь к ночной тишине, я думал и никак не мог понять: почему царя не посадят в мешок и не утопят в ставке, если он отрывает у людей ноги?
В ночной тишине где-то далеко прозвучал паровозный гудок. Неспокойно зашевелился дремавший на ветке воробей.
— Пап, а чего царя не убьют? — спросил я снова.
— Убьют, убьют… спи, — уже еле выговорил отец, и я заснул, успокоенный.