Оба Шейко были из бедной крестьянской семьи. Старший, Петр, — богатырь на всю округу — мог поднять даже жеребца, убить кулаком бычка или пронести через всю станицу мельничный жернов. А что он имеет? Рваный бешмет, заплатанные шаровары да пудовые кулаки. Как сойдутся в драке станичные парни с господской порослью, так врассыпную удирают барчуки и кулацкие сынки от смертельного свиста шейковой пятерни.
Слушая песню, замерли люди: возник перед глазами славный рыцарь, защитник бедных, не раз подвергавшийся пыткам. Вот он со своей смелой ватагой преграждает дорогу угнетателям, защищает бедных, наделяет их отобранным у богачей добром… Вот оно как!.. Почему же Кубань стонет без своего Кармелюка?! Боятся батраки, усыпили свободу мироеды?
А к толпе, словно готовый ответ, подошел урядник, разопревший, в черной черкеске. Девочка что-то шепнула кобзарю на ухо, он перестал играть и, протягивая свою шапку, затянул речитативом:
— Спаси, господи, и помилуй за вашу рукоподающую милостыню, господи, вас спаси и помилуй в жизни вешно; не оставь, господи, вас чадием вашим. Даруй, господи, здравля и счастя, пошли, господи, многолетне життя и всякое благополучие…
Но урядник продолжал стоять, подозрительно поглядывая на кобзаря. Лицо старого слепца стало вдруг страдальчески постным, и он, слегка перебирая струны, пронзительным голосом затянул «Пустынника»:
Ой, пустынник в пущах трудился,
Не владел ни рукой, ни ногой,
Во сне ему Пятница увиделась,
Пресвятая Парасковея-а-а!..
Урядник пошел прочь, вытирая папахой обильно струившийся по лицу пот, а из толпы, прямо через головы вскочил в круг Тритенко, и все невольно расхохотались. Это был низенький, прыткий, вездесущий балагур, вековечный батрак — никто не ведал, какого он роду, откуда сам и сколько ему лет. Оборванный и веселый, носился он по белу свету, батрачил в экономиях, на работе все горело у него в руках; ел мало, смеялся много и бил лихом о землю, и уж не пропускал ни одной вечеринки, свадьбы или ярмарки. Никто, конечно, не мог себе представить, чтобы Тритенко когда-нибудь стоял спокойно: руки его постоянно рвались к работе, а ноги — к танцу, да и походка у него была какая-то заячья — все вприпрыжку. Такого удалого и неутомимого танцора, наверное, и мир не знал. «Он, должно быть, и к могиле своей побежит вприсядку», — говорили люди.
— А ну, поддай жару, батько! — весело крикнул Тритенко.
На нем была чистая полотняная сорочка с поблекшей вышивочкой, пестрые шаровары (заплата на заплате), щеголевато заправленные в красные носки. Порывшись, он вынул из кармана целковый и щедро бросил деду в шапку. И пока братья Шейко потчевали кобзаря ракой