Все же корниловец решил схитрить, используя пленного Гаврилу. «Расставим засады в станице… Хе-хе», — шепнул есаул своей свите, а Кавуну сказал:
— Ладно. Передай своим, что оставляем Гусарную без боя. Успеем еще порубить досыта. Ждите нас завтра…
Когда сотня Ивана Богдана прискакала к околице станицы, то захватила одного лишь Гаврилу Кавуна.
— Не хотят беляки драться с нами, — сказал он. — Что-то гнусное замышляют.
Но хитрость корниловского есаула попутнинцы раскусили.
Когда партизаны начали заходить с флангов и тыла, корниловцы, боясь окружения, трусливо бросили свои засады и садами, огородами пустились наутек. Им вслед ударили попутнинские пулеметы, понеслись всадники с красными лентами на шапках. Над атаманской управой через час реял красный флаг, недаром Таня везла его из Попутной.
А Гаврила стал героем дня. Только о нем и говорили. Смеялись, без конца расспрашивали его, хвалили за смекалку, за то, что так смело посмотрел в глаза костлявой. И казак краснел, как рак: он никогда еще не видел к себе так много внимания от людей, никогда его так дружно не расхваливали… Когда на площади начался митинг станичников, организованный Таней Соломахой, Гаврила не в состоянии был слушать — так все в нем пело, светилось. Поехал по улицам на кобыле, которая была главной виновницей славы.
В каком-то переулке у колодца натолкнулся на статную молодичку. Она брала воду — гибкая, босиком, в белой вышитой сорочке.
— Чернобровая, напои коня…
Молодичка лукаво зыркнула на Гаврилу, усмехнулась, спрятав глаза в густых ресницах.
— Если ваша ласка, пан казак!
— Я — товарищ, лебедушка, а не пан.
— Та уж извините, не знаю, как вас величать.
— Ну, да разве ж, рыбонька, я похожий на пана?
— Да где уж там! — воспользовалась лукавая молодица, чтобы еще раз глянуть на казака, и до самого сердца его достал тот ласковый взгляд.
— А на квартиру пустишь, голубонька?
— Та… Кто его знает… понаезжаете…
— Я один, зорька моя.
— Тогда можно… Милости просим… — Она поклонилась и вспыхнула вся, наводя на греховные мысли.
Защекотало в груди Гаврилы, он повеселел и уже было дернул коня во двор, как сзади неожиданно его остановил голос, от звука которого он пригнул голову:
— Товарищ Кавун, до командира…
На трофейном жеребце неуклюже сидела Ганна, ее юбки едва хватало, чтобы прикрыть мощные колени.
…Вечером, лежа в прохладной горнице рядом с Ганной, Гаврила долго не мог уснуть. Смотрел в потолок, попыхивал самокруткой. Он все еще чувствовал себя героем, поэтому отважился:
— А дурна ты, Ганна, извини на слове…
Как бы негодуя, Гаврила отодвинулся на всякий случай подальше и более смело добавил: