очередь!
Я хочу посмотреть на птичек. Слезай!»
В доме зазвонил телефон, что заставило меня сильно вздрогнуть. Тот же самый звонок — видимо, тот же самый телефон. Звук доносился из отцовского кабинета, но никто не брал трубку. И снова я будто могла услышать, как отец отодвигает стул и идет к матери сказать, что вот опять звонит ее сестра. Слышу, как он открывает дверь кабинета. Обычно, когда эту дверь открывали или закрывали, о ее стеклянную панель ударялась связка ключей, всегда болтавшаяся в замке. И сейчас я слышу знакомое звяканье.
В прошедшие месяцы мне не хватило сил сосредоточиться на смерти родителей. Я сознательно удерживала себя от мыслей о них, поскольку чувствовала себя абсолютно потерянной после гибели мальчиков и Стива. Теперь, у стен родного дома, в памяти понемногу начали возникать отец с матерью.
Сквозь ветви мангового дерева я увидела, что окна верхней спальни закрыты. Когда-то, в детстве, это была моя комната. Потом она перешла к Вику и Малли. Укладывать спать их в этом доме было непросто. Сначала они звали мою мать и просили принести какой-нибудь шипучки, что она с радостью выполняла. Потом пыхтели и толкались, пытаясь натянуть узкую противомоскитную сетку над двумя приставленными друг к другу кроватками, и спорили, насколько темной должна быть спальня. Вик любил, чтобы на ночь оставляли немного света, Малли не хотел этого и уговаривал старшего брата: «Не бойся, Вик. Когда темно, хорошо. Лучше видишь сны».
Я отвела взгляд от окна на втором этаже и снова уставилась на пустое место у входа, где раньше висела табличка. Конечно, сейчас они в той комнате. Где же еще им быть?
Внутрь я не пошла. Мэри-Энн крепко сжала мне руку и завела двигатель. Я вспомнила, как в последнее утро в этом доме, перед отъездом в заповедник, проснулась раньше сыновей и уложила их рождественские подарки в два красных мешочка. На одном из них Вик написал свое имя несмываемым черным маркером.
Поздно вечером я вернулась туда, потому что при дневном свете так и не cмогла себя заставить войти в наш дом. Высокая железная калитка была заперта, а не приоткрыта, как раньше. Во всех комнатах темно, окна закрыты. Дом притих, как будто ошеломленный потерей. Лишь на балконе сиротливо горела лампа, и еще одна — над гаражом. Я кинула быстрый взгляд на старый фонарь. Внутри — остатки гнезда, птиц нет. Прогромыхала массивная входная дверь, и я вошла. Вошла в уличных сандалиях, не скинув их, как обычно, у высокого зеркала в бронзовой раме, находившегося рядом с лестницей.
Когда я шагнула в темную прихожую, меня придавило гробовое молчание дома. Как-то я уже порывалась сюда войти, но, помнится, у ворот утратила всякую решимость. «Черт бы тебя подрал! — ударила я ногой железную калитку, вкладывая в свой пинок всю энергию от выпитого джина с тоником. — Черт бы подрал этот дом. Черт бы подрал все на свете».