Или для домашнего использования, кто знает. Разумеется, в наши руки эта кассета не должна была попасть.
— Куда вы меня везете?
Колесо кресла-каталки оставляло черную царапину на оклеенной обоями стене лестничного проема. Симон повернулся на сиденье к Борхерту, который, весь в поту, тянул ручки на себя.
— Тебе нужно на реабилитацию, — тяжело дыша, ответил он.
Дыхание водителя машины скорой помощи, который поддерживал коляску снизу, тоже ускорилось на этих последних метрах.
— Какая еще реабилитация?
— Специальное лечение. Для особо тяжееелых… — на этом слове Борхерт утрированно застонал, — случаев, как твой.
— И где мы?
Они добрались до последней лестничной площадки, и Симон посмотрел вниз на профессора Мюллера, который в ожидании стоял внизу подвальной лестницы.
— В частной клинике, — улыбнулся главврач и тоже поднялся наверх.
— Что это за клиника? Без лифта?
— А ты лучше сам посмотри. У-у-у-ух…
Симон захихикал. Он словно оказался на автодроме в парке развлечений. Кресло-коляску сначала рвануло вперед, потом назад и закрутило, как волчок, вокруг собственной оси.
— Хватит, пожалуйста, — смеялся он, но Борхерт еще два раза крутанул Симона, а потом быстро вытолкнул коляску с лестничной клетки в коридор.
— Мне плохо, — застонал Симон. Кресло-каталка наконец замерла. В отличие от прыгающих картинок у него перед глазами. Лица Борхерта, Мюллера и водителя постепенно выравнивались.
— Что… что это?
Симон на всякий случай потрогал свой парик. Когда мальчик спал, тот лежал рядом на ночном столике. Но сейчас Симон отчетливо ощущал его подрагивающими пальцами — так что все происходило наяву, хотя и очень смахивало на сон.
— Ну, что скажешь?
Немое удивление Симона послужило ответом. Замедленными, неуклюжими движениями, как будто только что принял свои лекарства, он сложил белое больничное покрывало, которое лежало у него на коленях, и повесил его на подлокотник.
Он и сам не знал, зачем это сделал. Возможно, чтобы как-то занять дрожащие руки, пока волна чудесных впечатлений полностью его не парализовала. Потом Симон улыбнулся — и в тот же миг сбросил с себя свинцовый панцирь.
Симон обернулся. Помедлил, вопросительно вглядываясь в лица сопровождающих, которые ободряюще ему улыбались. Шире всех улыбка была у Борхерта. Его глаза превратились в две узкие щелки на покрытом потом лице. Наконец Симон решился. Он встал с кресла и, сделав два шага, вошел в невероятно большое помещение. Хотя там было еще много всего, Симон не мог отвести взгляда от пальм у входа. Он зажмурился и боялся, что фата-моргана исчезнет, как только он снова откроет глаза. Но через секунду все было на месте: бамбуковый шалаш, вездесущий шум моря и, чуть вдалеке, смеющаяся женщина с венком из цветов в волосах.