В детском садике уже светились окна, там начинали в шесть, институт же лежал в сумраке, лишь кое-где горел огонь. Когда он поступил сюда работать, институту принадлежал только первый этаж старого жилого дома. Но, оглядевшись в должности директора, он стал развивать теорию об «оптимализации рабочей среды», и ему удалось убедить Национальный комитет, чтобы второй этаж тоже был передан институту. Таким образом, институту стала принадлежать ровно половина старого дома, и Томаш не забывал при каждом удобном случае напомнить, что, не будь его знакомств, они бы по сей день торчали по пять человек в одной комнате. Сам он остался в своем прежнем кабинете на первом этаже — не только потому, что привык к нему, но и потому, что из его окна хорошо просматривался тротуар около детского садика.
Войдя в кабинет, он нашел в вазе на столе свежий букет. Он ожидал этой увертюры, она повторялась каждый год в день его рождения, и молча сосчитал количество гвоздик. Их было десять. Две за каждые десять лет. Или одна за пять. Что такое год в человеческой жизни, если он стоит одну пятую гвоздики? Годы бегут, прибывают, и вдруг оказывается, что ты все еще где-то в начале, что ты не прошел и пятой части пути, хотя положено тебе быть уже во второй половине.
Снимая пальто, он заметил, что из кармана торчит вчерашняя «Вечерка». Он сам не знал, почему не прочел ее вчера. Может быть, намеренно не прочел. Не хотелось читать интервью, которое брал у него молодой, неопытный репортер. Задавал наивные вопросы, подсказывал еще более наивные ответы. Но пожалуй, именно эта наивность начинающего газетчика вовлекла его в вихрь сомнений и лишила уверенности. «Что дала ваша работа нашему обществу?» Стрельнул в него вопросом, собственно, просто фразой, которую носил в своем тощем репортерском реестре и, видимо, задавал каждому, с кем вступал в деловой контакт. Каждому? Ему вдруг представилась комическая ситуация: репортер берет интервью у парикмахера. Что бы ответил парикмахер на такой вопрос? «Я постриг семьсот восемьдесят пять тысяч триста девяносто две головы». Постриг? Постриг. Но головы снова заросли. Снова постриг. И так до бесконечности. Или задал бы такой вопрос кондуктору в поезде. «Я проверил два миллиона триста двадцать две тысячи билетов. В каждом я сделал две дырки, что составляет в итоге четыре миллиона шестьсот сорок четыре тысячи дырок». Нет, так я ни к чему не приду. Любой количественный анализ заведомо комичен. Метрдотель, пожалуйста, счет! Прошу. Так что мы кушали? Супчик один, бочок с капусточкой, одно пльзеньское пиво, бутербродик, так, это мы имеем пятнадцать двадцать, плюс десять процентов, шестнадцать семьдесят, ну, с вас это будет семнадцать, ах, у вас нет мелких, а у меня только две кроны, хорошо, значит, получается восемнадцать, благодарю покорнейше. Нет, возмутился он, не желаю заниматься арифметикой. И хотя у меня за плечами багаж из четырнадцати статей в отечественной и семи — в зарубежной печати, и работы в трех сборниках, и кандидатская диссертация в кожаном переплете, и куча обещаний и надежд, из вас, мол, Главена, кое-что получится, из вас, Главена, наверняка кое-что получится, — я должен отказаться, я должен отказаться от помощи этих вспомогательных чисел, ибо они хрупки, как лед, сначала сверкают, как льдины на предвесенней реке, но потом растворяются, исчезают в хлынувших водах, и что было, того уже нет, и даже вспоминать об этом не стоит.