— Мы все чрезвычайно рады, что ты с нами, — продолжал голос Штёвика. — Что мы можем пожать твою руку, поблагодарить тебя и пожелать тебе, чтобы ты и впредь был таким же крепким и здоровым.
«Я не здоровый, — хотелось возразить Томашу. — Мне надо себя беречь». Но он воздержался: это нарушило бы дутую торжественность минуты. Воздержался, но это было иначе, чем когда в полуобморочном состоянии он закончил свой доклад на конференции во вторник и Бирош предложил присутствующим высказаться по поводу услышанного. Вопросы терзали его, как нечистая совесть. Он понял, что допустил ошибку: то ли переоценил свои силы, то ли недооценил свою аудиторию. Конечный результат был тот же.
«Я хочу быть с тобой и в горе, и в радости», — сказала тогда Вера, встречая хлюпающее утро.
«И я хочу быть с тобой в горе и радости, Вера».
«Я никогда тебя не оставлю, Томаш».
Он встал с постели, закурил сигарету. Посмотрел по сторонам.
«Надо бы сделать ремонт, — сказал он, помолчав. — Углы совсем черные».
«Можно самим покрасить, — сказала Вера. — Я куплю краску, и щетку, и шпатель».
«Но у нас нет лестницы», — сказал Томаш.
«И лестницу куплю, — сказала Вера. — Стремянку — и будем на ней ходить из комнаты в комнату. На ней можно играть в салочки».
«Нет, — сказал Томаш. — А то голова закружится».
Он отворил окно, и в комнату вползла сырость. С шестого этажа мир казался маленьким — лежал как на ладони. Перед домом остановилась оранжевая машина мусоровоза. Две фигуры в брезентовых плащах подтащили к ней контейнер. Словно две руки, высунулись рычаги, взяли контейнер, перевернули. С грохотом он описал полукруг. Потом машина со стоном передвинулась к следующим воротам.
— Поэтому разреши нам, — услышал он голос Штёвика, — твоим ближайшим сотрудникам, выразить убеждение, что ты еще долго будешь с нами и среди нас.
Он так и думал. Штёвика хватит только на несколько избитых фраз. Никаких оценок. Так оно и лучше. Ничего не надо изображать, только вежливую радость. Аромат гвоздик опять защекотал в носу, ему захотелось чихнуть. Но чихать в такой момент неудобно. Можно бы, конечно, обратить это в шутку: ох, истинно так! И душа подтверждает. А что истинно? Что душа подтверждает? Пустоту нескладных слов Штёвика? Нет, это тоже было бы неприлично. Он потер переносицу и отогнал дразнящий завах. Потом гвоздики приблизились к нему вплотную. Перед ним стояла Ивета.
— Это вам, — сказала она робко и с запинкой. — Всего вам самого хорошего. Это вам.
Она всунула букет ему в руки. Встала на цыпочки и поцеловала в щеку. Раздались хлопки, бодрящие возгласы. Поцелуй был холодный и сухой, служебный. Другого он и не мог ожидать от Иветы. У них не было доверительных отношений. Ему не приходило в голову похвалить ее прическу — как делали другие коллеги — и положить руку ей на плечо, диктуя приглашение на ученый совет.