Родимая сторонка (Макшанихин) - страница 101
И, не дождавшись ответа, укорила сквозь слезы:
— Ведь он — кровь наша родная. Чего уж сердце на него такое держать!
Опять ничего не сказал Тимофей.
Улеглась Соломонида и, словно сама перед собой, погордилась:
— Не узнать парня-то! Уж такой ли видный да красивый, такой ли умный да обходительный! Одет чисто, и разговор-то, слышь, у него городской. Ужо выучится — должность какую ни то дадут…
Повернулся Тимофей на бок.
— Пусть живет, как знает.
По голосу поняла Соломонида, оттаяло у мужа на сердце.
— А насчет колхозу-то надумал ли, Тимофей Ильич?
И, помня Васильевы слова, погрозила:
— Мотри, старик. Сейчас сам не идешь, а потом и на коленки встанешь, а не будут примать. У Советской власти терпенья не хватит дожидаться тебя…
Ничего не ответил Тимофей. К столу сел, уронил голову на руки, задумался. Да так и просидел до третьих петухов.
Утром напился чаю, к окну подошел, бородой поигрывает, на улицу все поглядывает. За тридцать лет изучила Соломонида характер мужний: «Надумал что-то!»
Хоть и знала, что не скажет, а не утерпела, спросила, когда из дому уходил:
— Куда наладился-то?
Голос хоть и сердитый, а сам шутит:
— Все бы ты знала, греховодница!
Только вышел, кинулась Соломонида к окну. Идет Тимофей Ильич по улице, руки назад закинул, бороду кверху держит, торопится куда-то.
Повернул к колхозной конторе и стал подниматься на крутое крыльцо.
Перекрестилась Соломонида:
— Слава тебе, господи, наставил мужика на путь истинный!
ХУДАЯ ТРАВА
Вдоль длинного состава, стоявшего в тупике, два конвоира провели высокого бородатого человека в добротном романовском полушубке и круглой мерлушковой шапке. Он покорно шел между ними, печатая на мягком снегу узорные следы подшитыми валенками.
У одной из теплушек все трое остановились. Белобровый узколицый красноармеец, сидевший с винтовкой на тормозной площадке, спрыгнул на землю и, путаясь в длинной шинели, быстро подошел к ним.
— Принимай, Кондрашкин. Приказано в седьмой, — сказал ему скуластый краснощекий конвоир, доставая из-за пазухи какую-то бумагу и заглядывая в нее. — Бесов Яков Матвеевич.
Кондрашкин с трудом отодвинул тяжелую дверь вагона.
— Влезай!
Заключенный сначала сунул в дверь небольшой полосатый мешок, потом, опасливо придерживая его левой рукой, схватился правой за скобу и легко прыгнул в вагон.
— А-а-а, Яшка Богородица, угодничек божий! — насмешливо приветствовал его кто-то с верхних нар. — И ты с нами клюкву собирать?
Не ответив, Яков долго топтался около двери, приглядываясь, куда бы сесть.
Он и в самом деле походил на угодника, словно на заказ писанного в старину владимирскими богомазами: нос у него был тонкий, длинный и печальный, а большие голубые глаза с редкими ресницами огибались правильными полукружиями черных бровей. Узенькая жидкая бороденка картинно завершала в нем образ смирения и кротости.