В конце поля чернели три лошади. Они стояли, понурив головы и лениво помахивая хвостами. Пахарей нигде не видно было: отдыхали, должно быть.
Тимофей подошел ближе, дивясь про себя: «Много же вспахали ребята нынче с утра-то!» А взглянув на канавку возле дороги, остановился сразу. Все три пахаря, кто сидя, кто свернувшись калачиком, крепко спали. Глядя на их тонкие шеи, на бледные полудетские еще лица, с беспомощно открытыми во сне ртами, Тимофей смигнул закипевшие в глазах слезы. «Откуда быть силе у таких пахарей? Ребятишки ведь совсем!»
Не стал будить, пожалел: «Пусть поспят маленько! Умаялись в эти дни».
Вытер мокрые от слез усы, подошел к лошадям. Обернулся с плугом раза по два на каждой, пока сам не выбился из сил. Да и солнце уже высоко поднялось.
Хоть и жалко, а надо ребят будить. Присел рядом на канавку, сказал строго:
— Вставайте-ка, мужики! Отдохнули маленько, хватит.
Ребята вскочили, как подстегнутые. Увидев Тимофея, опешили. А Григория Зорина, покойника, сын Федя, тот постарше, комсомолец, отвернулся, чуть не плачет, упрашивает:
— Ты, дедко, не говори никому в деревне, что проспали мы. После обеда подольше попашем.
Засмеялся Тимофей:
— Ладно. Пошто мне говорить-то!
Поглаживая ноющую спину, побрел к ферме. Доярки в это время убирали навоз, чистили стойла. Как увидели Тимофея, побросали всю работу, уставились почему-то на него с испугом и молчат. Подошла Настасья Кузовлева, вытирая кончиком платка красные глаза.
Не поднимая головы и глядя в сторону, сказала тихонько:
— Ты уж иди домой сейчас, Тимофей Ильич. Устал, вижу. Завтра придешь, починишь.
Сердцем понял Тимофей, что случилась беда, а какая, духу не хватало спросить у Настасьи. Повернулся, заспешил домой. Как ступил на свое крыльцо да услышал старухин вой в избе, задрожали, подкосились ноги.
Держась в сенях за стены, еле дошел до двери.
Белеет на столе письмо, у стола старуха сидит, ревет в голос.
Увидела мужа, кинулась навстречу с лавки, да не устояла на ногах, ткнулась ничком в пол.
— Олешеньку-то нашего, старик, убили…
Охнул Тимофей, упал на лавку, глядит на письмо, слова сказать не может. Как опамятовался немного, поднял старуху с пола.
— Еще может, и неправда. Письмо-то кто читал?
— Паранька прибегала.
Взял Тимофей письмо со стола, а ничего в нем не видит. Надел очки, положил бумагу на стол, придавил края руками.
Поплыли в глазах синие строчки:
«Здравствуйте, Тимофей Ильич и Соломонида Дормидонтовна! Пишет Вам Василий Кузовлев из города Боровичи. Я лежу здесь в госпитале, раненый. Вместе с вашим сыном, Алексеем Тимофеевичем, находились мы в одном батальоне, хоть и недолго. И вот сообщаю я вам, что погиб Алексей Тимофеевич за нашу дорогую Родину 20 апреля в бою. Ихняя рота наступала первая, а когда наша за ними пошла следом, увидели мы по дороге убитых своих товарищей. Тут как раз пришлось нам залечь. И слышу я, разговаривают меж собой тихо солдаты, что художника убило. А его, Алексея, знали все в батальоне, потому что рисовал он портреты и с собой ящичек носил с красками. Ползем, а я спрашиваю солдат, кто убитого видел. Показали его мне, он под кустом у дороги ничком лежал. Снял я шапку, заревел. Хотел на мертвого взглянуть, да задерживаться нельзя больше было. Где похоронен, не знаю, потому что отступать нам от этого места пришлось. Жалели Алексея все у нас. Вот какое горе приключилось! Но мы за наших боевых товарищей фашистским гадам отомстим. Я раненый легко, скоро поправлюсь и опять пойду на фронт. Отпиши мне, Тимофей Ильич, здорова ли мать. Я ей тоже сейчас письмо послал, не знаю, получила ли. И про отца отпиши, жив ли. Давно письма не получал от него. Кланяюсь низко всем землякам. Затем до свидания. Василий Елизарович Кузовлев».