— Почему же вы не знаете? Мне вот рассказывали, что сегодня днем Кузовлев один сидел в лесу за расположением и плакал. Может быть, его кто-нибудь обижает?
Сержант спокойно выдержал испытующий и требовательный взгляд командира.
— Не должно этого быть, товарищ лейтенант.
— Или, может, у него случилось несчастье?
— Не знаю, товарищ лейтенант, ко мне Кузовлев не обращался и ни на что не жаловался.
— Плохо, сержант, когда солдат не видит в своем командире товарища и не хочет с ним делиться ни горем, ни радостью. Вы сами-то, по крайней мере, могли спросить у Кузовлева?
Обветренное темное лицо Орешина с острыми скулами потемнело еще больше, в серых навыкате глазах застыла виноватая растерянность.
Лейтенант придвинул к себе коптилку и снова открыл книгу, но все еще продолжал держать сержанта на месте суровым взглядом.
— Сегодня же выясните, что случилось с Кузовлевым, и завтра доложите мне.
— Есть, товарищ лейтенант, выяснить и доложить, — облегченно выдохнул Орешин. — Разрешите идти?
— Идите.
Про Кузовлева Орешин знал только, что он колхозник, служил в кадрах и с первых дней войны ушел на фронт, а сюда, в роту, явился месяца четыре назад из госпиталя на пополнение.
Широкий в плечах, с глубоко сидящими под крутым лбом умными зеленоватыми глазами, он был несловоохотлив, даже замкнут. Делал все с внушительной важностью и, казалось, не спеша, а получалось у него и скорее и лучше других. В трудных случаях сержант безотчетно искал его глазами: один вид бывалого солдата, подтянутого и невозмутимо спокойного, прибавлял молодому командиру уверенности.
Да и солдаты уважали Кузовлева за строгость ума и житейский опыт.
«Удастся ли мне сегодня поговорить с ним?» — открывая брезент, повешенный у входа в землянку, озабоченно думал Орешин.
В землянке было тепло, дымно и темно. Крохотный огонек самодельной коптилки освещал только котелки, стоящие рядом у стены, да ноги лежащих на земле солдат.
Сняв шинель, сержант молча лег на свое место около входа.
Солдаты спали.
Сырые дрова в железной печурке гулко стреляли и шипели, в трубе, сделанной из консервных банок, отчаянно голосил, переходя в яростный визг, ветер. Голоса солдат звучали в землянке глухо и устало.
Трепетно мигнув, погасла коптилка, и теперь, казалось, ночь и метель похоронили в лесу все живое.
— Не спите, товарищ сержант?
— Нет, не сплю, Кузовлев, — обрадованно отозвался Орешин.
Невидимый в темноте солдат откашлялся, собираясь, видно, что-то сказать, но молчал так долго, что Орешин не вытерпел и сам спросил его:
— Что хотели, Кузовлев?
Солдат чиркнул спичкой и стал прикуривать. Орешин увидел, что он сидит, опустив голову и опершись локтями на согнутые колени.