И опять похвалился:
— Надо уметь жить-то!
Елизар спросил, усмехаясь:
— Давно ли ты, Тимофей Ильич, жить-то научился? Я хоть и мальчишкой был, а помню, как ты на Яшку Богородицу батрачил.
— То при старом режиме было, Елизар Никитич, а ноне Советская власть.
— И при Советской власти бедноты хватает, — вздохнул угрюмо Елизар. — Ты после войны-то никак тоже года три, а то и четыре маялся, пока сыновья в силу не вошли. А до этого не лучше жил, чем я сейчас.
Тяжело моргая, Григорий перебил их:
— Вчерась у меня мужики из Сосновки ночевали. Ездили на станцию за удобрением да припозднились. Ко мне и заехали. Сказывали, будто у них которые хозяева второй год сообча землю обрабатывают. Шибко хвалили: хлеба намолачивают много. Не бедствуют, как раньше.
Елизар встрепенулся, спросил:
— Работают сообща, а хлеб делят как? По душам?
— Да рази ж это справедливо? — дернулся на лавке Тимофей. — У меня, к примеру, все работники, а у другого одни рты; у меня земля удобрена, а у другого тощая…
— Пошто?! — унял его Григорий. — Машины обчие, а земля своя. Сколь на ней вырастет, столь и получай.
Вынув из пива жидкие усы, Степан осторожно поставил кружку перед собой.
— Нам это ни к чему. Пущай Ванька Синицын идет в артель, ему больше всех надо. Верно, Тимофей Ильич?
— Верно, сват. Елизар зло усмехнулся.
— Вам-то оно, верно, ни к чему. А вот нам с Григорием Ивановичем в самый бы раз. Не в артель, так в коммуну — в Степахино.
— С богом! — хихикнул Степан. — Ваньку-то Синицына не оставьте. С собой его, с собой прихватите…
— И не выдумывай! — подскочила вдруг Настя, оборачивая к мужу искаженное страхом и гневом лицо. — Ни в жизнь не пойду. Ни в артель, ни в коммуну. Накажи меня бог!
Елизар, пьяно смеясь, силой посадил ее рядом.
— Пойдешь. Теперь уж куда я, туда и ты. В ад попаду и тебя, любушка, с собой.
Отталкивая мужа, Настя громко закричала, плача от ярости:
— Не пойду! Что хошь делай, не пойду! Иди один… коли не жалко тебе меня.
Закрыла мокрое лицо руками в горьком отчаянии:
— Куда же я-то теперь денуся?
Упав головой на стол, с тоской и страхом ответила себе:
— К кому больше-то, окромя тятеньки? Поклонюсь в ножки, может, не выгонит.
Елизар посерел, сразу трезвея. Стиснул окаменевшие скулы и, собирая пальцы в кулак вместе со скатертью, сказал жене тихо и грозно:
— Убью, а не пущу!
3
В избу ветром — соседская девчонка Парашка. Материнский сарафан на ней до полу, сама худенькая, остроплечая, с зеленым бантом в тонкой косичке. Увидела гостей, застыдилась сразу. Стоит у порога, хочет сказать что-то, а не смеет, только глазами черными исподлобья стрижет.