Подражая взрослым, он медленно и вразвалку, заложив руки за спину, зашагал вперед, даже не оглянувшись, идет ли за ним приезжий.
Улыбаясь в усы, Трубников покорно двинулся за ним. Догнав у дороги, пошел рядом и тоже грубовато и деловито спросил:
— Дежуришь, что ли?
— Ага. У нас все старшие дежурят. По череду.
— Это вы правильно.
— А то нет? Она же совсем хворая. Тяжело одной-то.
Как и подобает настоящему мужику, мальчик не торопился с расспросами, выжидая, что же скажет приезжий.
Прошли молча почти половину улицы, когда он, оборотясь к Трубникову, поинтересовался равнодушно:
— Зачем к бате-то?
— По колхозным делам.
— Из райкома, поди?
— От райкома.
— Я уж вижу. Долго у нас будете?
— Долго.
Мальчик помолчал, подумал, оглянулся назад и с дружеской покровительственностью предупредил:
— Тут ходи, да опасайся, смотри!
— А что?
— Тятенька вон третьего дня ночью как загвоздили поленом из-за угла…
— Кто?
— Кто, кто! — сердито передразнил мальчик. — Кулаки да подкулачники, вот кто. Сам понимай, не маленький.
Трубников совсем не обиделся и смолчал. Это сразу расположило к нему сурового провожатого.
— За мной, брат, раз тоже погнались, да я убег, — смущенно признался он, уже доверчиво глядя на Трубникова.
И начал горячо и торопливо оправдываться: — Так ведь их небось трое было! А я один. Да и то кабы наган у меня, ни в жись не убег бы!
Помолчал и вздохнул с завистью:
— У тебя, поди, есть! Ты не бойся, я никому не скажу. Могила.
— Есть, — сам удивляясь своей откровенности, неожиданно признался Трубников.
— Важно. Потом покажешь?
— Покажу. Ты ведь пионер?
— Беспартийный, — грустно признался мальчик. — В нашей деревне пионеров нету. В Степахине — там есть, а у нас нету.
— А комсомольцы у вас есть?
— Один был, Федя Кузин, да и того в Красную Армию забрали.
— А ты почему не комсомолец?
— Батя говорит, по годам не вышел, да потом, говорит, туда активных только принимают…
И, подняв на Трубникова горящие голубой обидой глаза, мальчик гневно и горько пожаловался:
— А, я что, не активный, что ли? Как посылать куда, в сельсовет, али в Степахино с пакетом, так небось сразу ко мне: «Ромка, слетай, да живее!» В Степахино не один раз даже ночью бегал. А лесом-то, знаешь, как страшно! Бедноту когда ежели собрать — опять же я. Тоже и в школе я завсегда за Советскую власть стою и за колхоз, хоть у Анны Степановны спроси. А тут как до комсомола дошло, так не активный…
В голосе мальчика зазвенели слезы.
— За дровами небось в засеку поезжай Ромка один, а как дошло до комсомола, так я маленький. Да я, кабы дали, и пахать стал бы, не глядя, что маленький. Мы лонись с Васькой Гущиным целую полосу Матрене Клюкиной вспахали. У ней лошадь есть, а некому пахать-то: мужик помер. Вот мы и пошли с Васькой на помочь. Жалко ведь: беднота. Пахали за так, а она меду нам чуть не целое блюдо принесла. Я ей говорю, что мы за так, а Васька толкает меня: «Молчи». Мне тоже страсть как меду хотелось. Уж, ладно, думаю. Мигаю Ваське: «Хоть много-то не ешь!» А он безо всякой совести ест и ест. Я гляжу: «Все равно ничего не оставит». Стал и я есть, хоть и совестно. Так все и поели.