— Это у нас литейная. Здесь для тракторов части отливают. И сыновья твои тут работают. Только им сейчас никак оторваться от дела нельзя. Вон они оба!
Видит Соломонида: стоят около печи огненной два черных мужика с длинными железными клюшками, в огонь их сунут, помешают и опять стоят. Один, тот что повыше, повернулся к Соломониде боком, и скорее почуяла, чем узнала она в нем своего старшего сына. Закричала во весь голос:
— Васька!
Хоть и гремело кругом, а услышал сын материнский голос, повернулся, отнял от лица синие глазищи и прирос к месту. Сказал что-то другому черному мужику. И тот снял синие глазищи и тоже окаменел. Стоят оба, понять ничего не могут. Видят директора, а рядом с ним свою грозную мать. Очнулись, только когда она им кулаком погрозила, а директор на часы показал, чтобы металл не упустили.
Надели очки, кинулись оба опять к печке. А директор крикнул Соломониде:
— Теперь, тетка, пойдем. Недосуг мне с тобой, совещание надо проводить. Сейчас я тебя домой к сыновьям доставлю. Адресок-то есть?
— Есть.
Вышли из геенны огненной на улицу, забрала Соломонида свои узелки у вахтера, пересчитала — все тут. Сели с директором в машину, не успела и глазом моргнуть — подлетела машина к маленькому домику с зеленым палисадничком.
Алексей Федотыч дверку в машине открывает.
— Выходи, тетка, приехали. А сыновьям своим скажи, чтобы завтра оба ко мне зашли для разговору.
Попрощался — и был таков.
3
Пождала, пождала Соломонида на улице сыновей с работы — нету. Пошла во дворик и только поднялась на крылечко, как услышала вдруг за собой испуганно-радостный зов:
— Мама!!!
Оба сына стояли в открытой калитке, не решаясь заходить во двор и подталкивая друг друга локтями. Охнула Соломонида от великой радости и гнева, бросила свои узелочки и сбежала с крыльца.
— Вот вы где, бесстыжие! Думали, поди, не найду! Ну-ко, идите, идите сюда!
Она поискала кругом глазами какой-нибудь палки или полена. В сердцах схватила из изгороди хворостину и сурово приказала:
— Ваське — первому!
Тот покорно, как в детстве бывало, пошел к матери, угрюмо нагнув голову и тихонько упрашивая:
— Не срами, мать, перед народом. Соседи в окна глядят…
Уж лучше не говорить бы ему этих слов: только пуще распалили они мать. Проворно подбежав к сыну, она молча огрела его хворостиной три раза по широченной спине.
Потом кинулась ему на шею, причитая:
— И в кого ты только уродился такой неслух?!
Но при виде Мишки, все еще нерешительно стоящего в калитке, слезы матери сразу высохли.
— А ты чего выжидаешь, идол?
Не допуская, видно, и мысли, что мать может побить его, Мишка одернул пиджак, бережно поправил на голове фетровую шляпу и, поскрипывая щеголеватыми хромовыми сапогами, храбро пошел вперед. Он уже развел руки, чтобы обнять мать, но та, ухватив его за кудри и низко нагнув ему голову, принялась хлестать хворостиной то по спине, то по мягкому месту.