— Я те научу родителей уважать! Ты у меня будешь мать помнить.
На шум пооткрывались у всех соседей окна, выбежали из дома на крылечко обе снохи. Таисья, узнав свекровь, так и застыла на месте от удивления и неожиданности. А Мишкина жена, Катя, полногрудая черноглазая хохлушка в пестром сарафане, хоть и увидела свекровь впервые, но угадала ее сразу, по характеру.
— Бей его, маты, та добре! — горячо советовала она с крыльца. — Ось так! Ось так! От вже гарно!
Таисья теперь хохотала только, глядя на своего растрепанного мужа, опасливо стоявшего в стороне.
Но мать уже уморилась и, бросив хворостину, пошла к снохам.
Таисья кинулась ей навстречу, за Таисьей сбежала с крыльца и Катя.
— Ненько моя!
Умывшись во дворике и надев рубахи, братья пошли в дом, сконфуженно пересмеиваясь. А на столе уже дымился вкусным паром разлитый по тарелкам борщ. Соломонида сидела в сторонке, у окна, и, гладя четырехлетнего внука по стриженой круглой головенке, ласково беседовала с ним:
— Толя, дитятко роженое, бабушка ведь я тебе…
Мальчик глядел на нее исподлобья синими отцовскими глазами с белыми ресницами, крепко прижимая к груди берестяную корзиночку, присланную дедом.
— А лошадку мне привезла?
— Лошадку-то? Ох, забыла! Я тебе медведя с мужиком привезла. Оба, как живые, — молотками куют. Ужо-ка, вот, из мешка их достану…
Василий смущенно вышел на середину пола.
— Ну, мать! Милости просим за стол. Чем богаты, тем и рады!
И подмигнул брату, качнув неприметно головой на шкаф со стеклянными дверцами. Мишка расторопно достал оттуда графин с вишневкой и расставил по столу тонконогие рюмки. Себе и брату, опасливо косясь на мать, вынул из шкафа большие стопки.
— Вы сидайте, мамо, сюды, або сюды… — хлопотала Катя, ставя к столу большой стул с вышитой подушкой и плетеное кресло.
— А может, лучше на диван? — спрашивала у свекрови Таисья.
Мать милостиво принимала это уважение к себе и важно молчала Она с первого взгляда, как только вошла сюда, поняла, что сыновья живут «справно» и в согласии. Не будь этого, снохи не встретили бы ее с таким дружным радушием. Да и в доме было так чисто, так светло и уютно, как бывает только в хороших работящих семьях.
Уже идя к столу, глянула Соломонида в святой угол и подняла было руку, чтобы перекреститься, а иконы-то нет.
— В коммунисты, что ли, записались? — горько спросила она, опуская руку и не садясь.
— Нет еще пока, — нахмурился Василий. Чтобы замять разговор, он принялся за борщ.
Но тут тяжелая догадка ударила мать в сердце. Упавшим голосом она спросила сына:
— Внук-то у меня, поди, некрещеный?