Конечно, где-то на донышке души у Сорокина, как и у всякого другого солдата, все время теплилась, подобно лампаде перед старой иконой, тихая надежда выжить и увидеть конец войны. Он здесь, на фронте, узнал солдатское поверье о том, что на войне любимых не убивают, и страстно поверил в это. В любви Ольги он не сомневался, а значит, и выжить он должен. Должен для них хотя бы — для Ольги и для Иришки.
Но за них же, если бы как-то так сложились обстоятельства, он мог без всякого сожаления достойно умереть.
Конечно, в тот достойный, последний свой час человек вряд ли успеет подумать и вспомнить, ради чего жил, за кого и за что умирает. Все здесь теперь соединилось в один тугой узел — ближние и дальние, близкое и далекое, вчерашнее и завтрашнее. Ничто ни от чего не отделяется. И сама жизнь ходит рядом со смертью.
«Будь что будет» — вот чем обычно заканчиваются или вдруг прерываются солдатские размышления о н е й.
Именно с этим и встал Сорокин из-за столика дневального. Встал и задел при этом ногу самого дневального.
— Что? Пора? — вскинулся чутко спавший парень.
— Куда пора? — не понял и даже немного испугался Сорокин, еще не вполне отрешившийся от своих недавних мыслей.
— Заступать, — сказал дневальный.
— А-а… Прости, это я нечаянно. Можешь, еще подремать.
Дневальный сел на соломе и потянулся.
— Какая тут дрема! — проговорил он. — Пожевать бы — вот это да!
— Ну-ну! — остановил его Сорокин. — Эти разговоры, ты знаешь, запрещены.
— Да зна-аю…
Парень начал по-стариковски медлительно подниматься, а Сорокин подошел тем временем к стоявшему возле печки могильному столбику, осторожными прикосновениями пальцев проверил, хорошо ли высохла на нем краска, и вставил стерженек звезды в заготовленное для него отверстие. Стерженек входил туго и вошел плотно. Надолго. Сорокин решил больше и не вынимать звезду из столбика, покрасить ее в таком положении.
Это не отняло много времени.
Через какие-нибудь пять-шесть минут он уже лежал на своем месте. Он чуть ли не с головой укрылся полушубком, окунувшись в привычный и уже приятный, почти домашний запах овчины.
Неожиданно появился живой и даже веселый Гоша Фатеев, хотя Сорокин твердо знал и сейчас тоже хорошо помнил, что Фатеева оставили сегодня под брезентом на улице. Ему нельзя теперь быть вместе с живыми, входить в жилое тепло. Он уже и не числился среди живых. В строевой записке на завтрашний день он будет обозначен безликой цифрой в графе «боевые потери». Единичкой в графе…
И было тем более странно, что он беззаботно заулыбался Сорокину и спросил: