Сорокин даже рассердился: «Что за народ!» Но потом вспомнил, что утром все — и вежливые и грубые — пойдут в одной цепи по одному и тому же полю. Встал и прикрыл дверь поплотнее.
Завтракать саперам пришлось прямо в траншее, на холоде, потому что в землянке не хватало места и половине тех людей, что набились в нее за ночь. Солнце всходило в сиреневой морозной дымке и было похоже на огромный воздушный красного цвета шар. Над снегами, над позициями, над нейтральной полосой стояла розоватая мгла. Она многое затушевывала, скрывала, преображала, и в какие-то мгновения просто не верилось, что на этой земле, на этих снегах вот-вот разразится страшное кровавое дело. Может быть, все, о чем говорили и к чему готовились с вечера, начальство сегодня отменило, вернее — отложило до лучших времен?
Но артподготовка началась в свое время, и люди в траншее стали распределяться по отделениям, по взводам и по известному уговору «держаться вместе». Переглянулись между собой и саперы, державшиеся своей группкой. Им совсем не обязательно было идти в стрелковых цепях, поскольку их задание начиналось только после захвата немецких позиций, но все они уже знали, что пойдут в общей цепи. Они не обсуждали этого вопроса, но все как-то само собой передалось от одного к другому. Просто невозможно было сидеть тут и ждать, пока другие прогонят немцев.
Вблизи от Сорокина первым вылез на бруствер совсем еще молоденький младший политрук с яркой красной звездой на рукаве шинели. Лицо у него было свежее, с небольшим румянцем, голос молодой, звонкий, отчаянный и убежденный: «За Родину! Вперед!» Собственно, за ним и пошел Сорокин, почти что бездумно. До этого он еще размышлял над чем-то, понимая, что тут наступает, может быть, наивысший момент его жизни, и напряженно готовясь к нему, как к неизбежной хирургической операции. Теперь же он знал только одно: надо идти! И в этом была какая-то освобождающая легкость.
В первые минуты плохо слушались его ноги, ставшие словно чужими от долгого сидения в окопе, и еще немного мешала некоторая оглушенность от близко ухнувшего залпа огненнохвостых снарядов. Но вскоре его увлекло и вовлекло в свой поток общее нарастающее движение. Немцы пока что молчали — их оглушило куда сильнее, — наших бойцов собиралось все больше, и тут уже начала трепыхаться в сердце легкая птица надежды. Предощущалась удача, равная чуду.
Бежать по снегу было тяжело, сил у истощенных ленинградцев было не так уж много. Но люди бежали, и чуть ли не самым первым бежал, подоткнув полы шинели под ремень, младший политрук с кроваво-красной звездочкой на рукаве. Рядом с ним слабо закричали «ура». Боевой клич этот мог и угаснуть и усилиться — все, зависело от людей. И тогда закричал Фатеев, немного опережавший Сорокина, к нему присоединился Сорокин. «Ура» стало вроде бы погромче и помощнее. Может быть, из-за него атакующие и не расслышали глуховатых хлопков минометных выстрелов за первой немецкой траншеей и заметили обстрел только тогда, когда мины стали рваться прямо в цепи. От неожиданности кое-кто залег. Кое-кто упал навсегда. От одной очень близкой мины Сорокин тоже припал к земле, но, устыдившись, поднялся и пошел, побежал дальше.