Как председатель Высшего мусульманского совета, он распоряжался крупными фондами, не будучи обязан публично за них отчитываться. Он также контролировал назначения проповедников, церковных служащих, учителей и судей. Власть муфтия простиралась так широко, что он без лишней скромности добавил к своему титулу слово «Великий»: Великий муфтий Иерусалима. Когда он дал волю своим оборванным легионам в откровенной игре за овладение абсолютной властью, мир был нарушен на десятилетия.
Несмотря на великую резню в незащищенных еврейских священных городах, муфтий мало что получил от этого. Он ударил по карманам отдельных набожных ученых и рабби и соперничающих арабских кланов. Однако фермерские поселки евреев погромщики обходили — на них просто трудно было нападать.
Муфтий попытался, но ничего у него не вышло и в Аялонской Долине с еврейскими киббуцами. Гидеон Аш, командир Хаганы, тайно вооружил и обучил всех мужчин и женщин боеспособного возраста. Во время погромов 1929 года его территория оставалась в покое. Своим относительным спокойствием Аялон в значительной мере был обязан мухтару Табы, приказавшему своим людям не дать вовлечь себя в «священную войну» муфтия.
Шемеш и Таба не сотрудничали и не координировали вопросы обороны, но всегда находились текущие дела, нуждавшиеся в обсуждении, и первоначальная холодность отношений в основном прошла.
Хаджи Ибрагим никогда не появлялся в самом киббуце. Когда нужно было повидаться с Гидеоном, он въезжал в ворота и ехал через поля к месту их встреч у ручья. А Гидеон посещал его на холме, но никогда не заходил в дом к мухтару. Время, которое они проводили вместе, казалось им обоим отдохновением от бремени своих обязанностей. Хаджи Ибрагима неизменно обезоруживало спокойствие еврея, в котором, однако, он чувствовал наполовину бедуина. Он уважал Гидеона. Уважал за то, как он обращался с лошадью и говорил по-арабски, за справедливость, не свойственную ему самому. Больше всего в беседах с Гидеоном он любил совсем новое в его жизни — он мог говорить другому о своих собственных тайных мыслях. Хаджи Ибрагим был замкнутым человеком, происходившим из народа, которого условия существования долгое время вынуждали никогда не говорить о своих чувствах. Его положение было еще более одиноким, ведь мухтар обязан никому не позволять знать о своих мыслях. Молчание было правилом жизни. Высказывания, даже другу или родственнику, всегда основывались на том, каких слов от него ждали. Никто не говорил о личных переживаниях, тайных устремлениях, страхах.
С Гидеоном было по-другому. Это не так уж походило на разговор с евреем. Это было больше похоже на разговор с текущим потоком, с шевелящимися от ветра листьями дерева или с животным в поле, когда развязываешь язык и позволяешь себе не следить за каждым своим словом. Это было чудесно. Они с Гидеоном могли громко спорить и оскорблять друг друга, и знали, что это не возмущает другого. Когда Гидеона долго не было, Ибрагим выдумывал повод, чтобы отправить посыльного в Шемеш с просьбой о срочной встрече.