Женщина в красной блузе громким и ровном голосом объяснила, что смерть Славы — это большая потеря, и что память о нём будет жить. Она предложила почтить Славу минутой молчания. В процессе молчания один человек из толпы громко дышал. И тут мать начала тихонько плакать, прижавшись к плечу азиатского мужчины.
Я смотрел на изящную урну с фазанами, в которой будет храниться прах. Фазан — очень подходящая птица для Славы. Абрамов подошёл к выбору урны со смыслом и уж наверно не без иронии. Сам он тихонько стоял в стороне и поглядывал на прощавшихся. Руки его машинально перекладывали листы А4 в папке. Было понятно, что Абрамов думает, кому предложить прижизненный договор. Гроб втолкнули на ленту, напоминавшую конвейер в аэропорту, и он уехал за изящные пурпурные шторки.
Поминки прошли в квартире Славы. Было много бутылок вина, купленных по акции «две плюс одна», символическая бутылка водки и монолитный кусок столичного салата с горкой майонеза на нём, и всё другое, что полагается, но я не ел и не пил, а только смотрел на Славину маму, поражённый совершенно идиотской, но не отпускавшей меня догадкой — Слава не умер, а загримировался в женщину пятидесяти лет, чтобы посмотреть на свои поминки. Мама не говорила почти ничего, только торопливо глядела по сторонам блестящими сухими глазами, а азиатский мужчина ни на секунду не отпускал её талию. За весь вечер он почти ничего не сказал, только один раз проскрипел фразу, слишком сложную для его облика, и произнесённую без акцента: «Мы не можем жить так, как живём, но если пытаемся что-нибудь изменить, умираем». Восточные мудрости.
Феликс был одет в джинсовую рубашку. Он много и хорошо говорил, подливал вино тем, кто почти не пил, отнимал бокалы у тех, кто начинал набираться. Две девочки было затеяли между собой тихую ссору из-за того, кто был музой Славы, и Феликс очень умело и ласково изолировал их от общества.
Я подумал, что навыки антрепренёра здорово помогают в жизни, и сел на освободившийся после одной из девушек стул, шаткий и маленький, как раз на нём я сидел, когда видел Славу в последний раз. Посмотрел на стену с плакатами. Казалось, они постарели на десять лет. Висели так, будто вот-вот свалятся. Одного плаката недоставало — проглядывала ободранная стена. Когда я понял, какого, то сразу забыл про странное сходство Славы с его матерью.
Феликс стоял с открытой бутылкой белого, выгадывая, кому стоит ещё подлить, но, похоже, склонялся к тому, что никому не стóит. Я подошёл к нему совсем близко и прошептал:
— Ты ничего не убирал из комнаты?