«Ну всё… один готов…» – подумала Ева.
Она приблизилась к плите, коснулась её рукой и стала гладить, как Бермята когда-то наглаживал кислого Нахабу. Плита была холодная и на нежность никак не отзывалась. Пятен рыжья Ева старалась не касаться – под ними могла оказаться рана, а от боли Хафгуфа пришла бы в ярость.
– Хорошая… умная… несчастная… ранили тебя паразиты какие-то! – жалобно повторяла Ева, но сильно на эту тему не распространялась. Слов маленькая Хафгуфа, скорее всего, не понимает, но эмоцию может уловить. Животные не различают сослагательного наклонения. Для них мысль равна действию. Они не рассуждают «если бы укусил» и «если бы убежал», а сразу либо кусают, либо убегают.
И тут рядом вдруг вспыхнули глаза. Причём вспыхнули не на плите, которую Ева упорно гладила, а на одном из валунов, на котором держалась вся конструкция. Глаза были круглые. Под глазами – большие складки. Две круглые дырочки, почти слившиеся в одну – ноздри. Усы вислые, как у писателя Киплинга, но не из волос, а из чего-то похожего на лишайник.
Общее выражение морды – глупое и невероятно самодовольное, как у какого-нибудь дядечки, в пункте проката выдающего лыжи, – но это с человеческой точки зрения, из-за странной карикатурной схожести лиц. На толстой, переходящей в грудь шее сочилась рыжьём длинная рана. Когда зверь шевелился, борозда ярко вспыхивала, и смотреть на неё было так же невозможно, как на элементалей огня в плазменном состоянии. Когда Хафгуфа переставала шевелиться – рана закрывалась.
Ева не отрываясь смотрела в её круглые глаза. Она совсем не боялась сейчас, хотя малыш Хафгуфа легко мог атаковать её, как он напал на бедного Юстика.
– Ну чего ты мне глазки строишь? Думаешь, я сама не умею? – неожиданно для себя сердито спросила Ева.
Круглые глаза удивлённо моргнули. В зелёных усах что-то дрогнуло, и малыш сделал длинный грустный выдох – такой длинный и такой грустный, что у Евы заложило уши. Одновременно с этим она безошибочно уловила, что в их отношениях что-то переменилось. Малыш Хафгуфа не нападёт. И для самой Евы что-то изменилось. Теперь она видела не солдафонскую моржовую морду с вислыми усами, а бедного, маленького, напуганного детёныша, которого кто-то полоснул чем-то длинным и страшным.
Она бесстрашно протянула руку и коснулась круглых, близко расположенных ноздрей. Из ноздрей тянуло теплом и влагой.
– Вылезай! Здесь не очень-то весело сидеть, – сказала Ева.
Плита неуверенно шевельнулась.
– Пошли-пошли! – повторила Ева. – Мне тебя не дотащить!
Плита, оживая, пришла в движение. Сверху побежали струйки песка. Развернуться Ева не могла, и ей приходилось отползать спиной.