На смену ему пришел намек – возможно, призрак – моей былой радости от жизни. Я понимал, что это ненадолго, что это лишь проблеск нормальной жизни, однако на тот момент этого было достаточно. Мне хватило поймать этот момент, сесть за штурвал самолета и полететь, ощутить трепетное волнение при взлете, взмыть над мелочами жизни, над повседневными буднями. Разумеется, после моего безумия летом меня вынудили временно сдать удостоверение пилота.
Я ворвался к Линде, которая работала за своим письменным столом, немного хмурясь над делом о детском насилии, которое вскоре должно было быть рассмотрено судом.
– Давай прогуляемся! – крикнул я. Пожалуй, немного громче, чем следовало. Она посмотрела на меня удивленным взглядом, однако перестала печатать.
Так что мы посадили нашу старую собаку и маленького щеночка в машину, и мне казалось, что осеннее солнце жжет сильнее, чем на протяжении всего лета. Меня поразила красота сельской местности вокруг, словно я прежде никогда в жизни не выезжал за город. Когда мы приехали в нетронутое цивилизацией место, листья так сильно шуршали и светили золотом, что были похожи на разбросанные на холме лампы. Щенок неугомонно бегал кругами, гавкая, и даже старая собака немного попрыгала. Мир вокруг был чудесный, он словно нарядился для праздника. Все лето он был нарядным, и все лето я совершенно этого не замечал, не восхищаясь этим.
Линда сказала:
– Ты выглядишь…
– Лучше?
Она кивнула, и ее лицо переменилось, не шелохнувшись, словно, повинуясь какому-то тайному правилу, каждая клеточка просто поменяла свое положение. Ей даже не нужно было улыбаться, чтобы выглядеть счастливой. Насколько же тяжело приходится тем, кто становится свидетелем посттравматического синдрома.
Я попытался впитать в себя этот склон холма, эти листья и собак, и Линду, а также красоту мира вокруг, жадно поглотить его, как некоторые мужчины поглощают пиво, забрать в себя как можно больше, прежде чем надо мной снова сгустятся тучи. Потому что я понимал, что это неизбежно. В мире посттравматического расстройства, к сожалению, не бывает полного исцеления. Однако этого проблеска мира без болезни – он длился, должно быть, два, может, три часа – было достаточно, чтобы придать мне сил добиться большего. Следующий намек на нормальность продлился немного дольше. В конечном счете настал момент, когда такой момент продлился целый день. Шаг за шагом мир цвета и красоты начал заново выстраиваться вокруг меня, словно пазл.
Конечно, у меня было – и до сих пор бывает – много рецидивов. Если Линда смешивала себе коктейль, то непременно клала в него лед сама. После любого разговора с моим солиситором по поводу расследования ГМС, даже если она просто говорила, что никаких новостей нет, я целый день был не в состоянии делать что-либо, словно она физически сбивала меня с ног. В кабинете по-прежнему лежали файлы, я был вынужден их избегать, так как они содержали снимки, на которые я не мог смотреть. Даже в этой книге (я писал ее время от времени на протяжении года или двух, пока наконец не отложил на потом) по-прежнему были главы, которые я пока предпочитал не пересматривать. Лето, однако, дало мне понять, что я хочу ее закончить, что не хочу, чтобы работа всей моей жизни, судебная медицина, стала призрачным, скверным секретом от окружающих. Потому что от разговоров о том, что цивилизованное общество требует от цивилизованных людей, всем нам становится лучше.