Успокоенный, я вошел в дом. По-прежнему в одиночестве сидела возле печки моя попутчица, и я присел на табуретку рядом с ней. Мы разговорились. Она была из Александровки, это в стороне от моих Чурович, но знаете, сказала она, если ехать полем, то крюк будет небольшой. Мы тихо разговаривали, а женщины ходили через эту комнату то в сени, то во двор, готовились к похоронам, и вдруг я увидел вверху, чуть ли не над собой, старуху. Она выбралась из глубины печи, с трудом перекатилась с боку на бок и, опершись на локоть, внимательно стала смотреть на нас. Испещренное морщинами, высохшее лицо, дряблая, пустая шея, которая не могла держать голову, космы пожухлых седых волос — все давно уже было мертво, лишь глаза ее, темные, утонувшие в глазницах, смотрели пронзительно и напряженно. Я застыл под этим страшным взглядом, живым взглядом ОТТУДА. Она беззвучно двигала подбородком, готовилась что-то произнести, и мне показалось, что эта древняя женщина сейчас скажет по-старому и объяснит все наши беды, все эти войны, утраты и страдания, объяснит, как понимали все из века в век, и утешит.
«Согрешихом — казнимы есмы, яко створихом, тако и прияхом, но кажет ны добръ господь нашь, но да никтоже можеть рещи, яко ненавидит нас богъ — не буди такого!»
Она долго смотрела на нас, эта вечность, потом спросила слабым, но глубоким, без хрипоты голосом:
— Вы чьи?
— Случайно мы здесь, — сказал я.
Старуха еще некоторое время все так же внимательно и чисто разглядывала живых людей, по-прежнему двигая подбородком и не разжимая губ, затем отвернулась и уползла, исчезла в своем последнем пристанище.
«Неужели и это обязательно надо пройти человеку, чтобы исчезнуть куда-то?» — подумалось мне…
За окнами в это время мелькнул свет фар, к дому подъехала наша машина… А когда мы уже сели в «газик» и тронулись с места, я посмотрел на удаляющийся дом и вдруг понял, что никогда здесь больше не буду. С грустью я смотрел в маленькое заднее окошко на этот светлый дом, уплывающий от меня по улице все дальше и дальше, дом, где было горе и добрые люди, которые не оставили меня одного в ночи, а потом отвернулся от окна: ничего не повторяется и каждый час, каждый миг этой жизни — последний, как и каждая встреча с людьми тоже последняя, неповторимая… Но было в моей грусти и какое-то облегчение, словно любовь к людям исцеляла меня, вытянула занозу из моей души; может быть, растаяла сейчас та самая излишняя гордость, о которой говорил мне старик в вагоне, которую я не чувствовал ранее, настолько глубоко она была во мне и порождала замкнутость, отчуждение… Это трудно объяснить, но все мне стало дорого, близко: и эта машина, и парень, что вез меня, и девушка, сидевшая впереди, рядом с ним, веселый их разговор, и тихая ночная степь, что уже раскрывалась в конце улицы, медленно поднимала свои горизонты. Я чувствовал, что я тоже здесь, я вместе с этими людьми. Наверно, это так: когда тебе легко, подумал я, добро незаметно, а когда трудно — узнаёшь ему цену.