— Вы знаете, — сказала Нина, — у него чудеснейшие зубы, а ведь он уже старик!
Академик насторожился. Слегка сжалось сердце.
— Да? А сколько ему лет? — спросил он, подумав.
— Лет?.. Ему?.. Он старше моей мамы на два года... Значит, ему уже сорок восемь! — сказала она.
«А мне пятьдесят!» — усмехнувшись, подумал он и, попрощавшись, пошел по ярко освещенному луной косогору.
В неистовом гневе Василий Орлов пробежал почти до политотдела. Встречные шарахались. Какая-то старушка, когда он прошумел мимо в своем бостоновом длинном пальто, осмелев, кинула ему вслед:
— Налил зенки-то!..
Вдруг он остановился в переулке, круто повернул обратно и снова вышагал на самый обрыв. Глянул из-под ладони: нет!.. Уж далеко-далеко чернелась в закатных лучах лодочка...
— Ну что ж, Ниночка, ладно!.. — пробормотал. он. — Учтем, Ниночка, учтем!.. Но куда ж теперь, а? К Тамарке, что ли?
И решительно зашагал обратно, в город.
Ехать ему надо было в маленький поселок на берегу Воложки, самочинно возникший трудами нахлынувшего на стройку народа и за эту самочинность, как принято, прозванный Нахаловкой. На самом же деле никто этим людям строиться не мешал, напротив, поощряли: ширился жилищный фонд.
Через Нахаловку уже успели проложить изрядный кусок щебенки, и уж ходил, хотя и довольно неисправно, автобус.
На остановке, как всегда по воскресеньям, скопилось много народу. Садились беспорядочно и потому в неимоверной давке.
Праздник чувствовался: попахивало спиртиком. Двое пожилых, сидевших рядышком, душевно обнимались и горланили вразноголосье «По диким степям Забайкалья». Видно было по их раскрасневшимся, простецким лицам, что в эти мгновения они считают своими друзьями если не весь мир, то по крайней мере весь автобус. И к ним относились благодушно, без осуждения. Дойдя до слов «А брат твой, а брат твой...» — они вновь и вновь, как патефонная испорченная пластинка, возвращались к только что пропетым словам, лишь наддавая надрыва и умиления, и снова на весь автобус гремело: «А брат твой...» И у одного из них уже текли по щекам пьяные слезы...
— Ну, заело, видно, на «брате» и ни с места! — не зло шутили соседи.
Был в автобусе и третий навеселе. Но этот не столько пьян был, сколько хотелось ему, чтобы его считали пьяным.
Это был здоровенный парнюга с глинисто-жирным лицом и наглым, вызывающим взглядом. Он вырядился под этакого «сухопутного матроса»: бушлат, распахнутый и открывающий рваную, грязную тельняшку; брюки навыпуск и тяжелые с подковами на каблуках бутсы. Сидел он на передней скамье, наискось к выходной двери и задирал рядом стоявших.