В эти-то притихшие полчаса Сашка и зацепился за центр. Быстро, торопясь, отбулькал все радиограммы про любовь, продублировав на всякий случай Гилязову с его татарскими именами и отчествами. А перед тем как распрощаться, все-таки решил заодно дать и маме в Бийск… «Жив, здоров, чувствую себя отлично, не скучай, береги себя, я люблю тебя, мама».
Дождь утихал. Волны хлюпали о бетонный мол, косо уходящий далеко в море; там, где мол обрывался, светил, вращаясь, прожектор. Луч прожектора гладил ночную воду, мокрый песок и мол, блестящий после дождя и похожий на огромную саблю.
Ивлев сидел под пляжным грибком на берегу гавани. Он промок, но дождь был теплый, вытеснивший вечернюю духоту, да и думал Ивлев совсем о другом — стоило ли обращать внимание на летний дождь.
Он смотрел на море возбужденно: через час уходил его поезд. Ивлев знал, что через несколько месяцев вернется сюда, но смотрел так, будто расставался с морем навсегда. Ему не верилось, что хлопоты позади, что он все-таки нашел себе замену, сдал судовую радиостанцию, получил отпускные, а для моряка сойти летом в отпуск — гиблое дело, завтра он проснется в Хабаровске, а послезавтра проедет станцию, где он родился и вырос и где до сих пор живут отец с матерью, а еще через день будет в Чите, потом в Иркутске… Так до самой Москвы.
Дождевые капли перестали шуршать по тенту грибка. Ощущение моря сделалось явственнее. Волны накатывались на берег, замирали на мгновение и нехотя уползали обратно, оставляя пену, которая с тихим жарким шепотом быстро впитывалась в песок. Пахло рыбой и водорослями.
Прислушиваясь к морю, Ивлев направился вдоль пляжа к набережной. Поднялся по лестнице у кинотеатра. Наверху еще раз оглянулся на гавань и пошел к вокзалу.
Спустя две ночи после того, как его городок скрылся из виду, он до позднего вечера простоял у окна вагона. Смотрел на тайгу, реки, озера, мимо которых проезжал поезд, на развалившиеся, заброшенные разъезды, ненужные теперь, ибо вся трасса была автоматизирована. Он вглядывался в окно, пытаясь увидеть что-то знакомое, давшее бы толчок его памяти.
Он силился вспомнить сентябрь 56-го года, когда ему было семь лет и он возвращался из Москвы, точнее, из Звенигорода от тети, у которой прожил все лето, а перед отъездом домой заболел, да так тяжело, что провел в постели целый месяц. В памяти возник плацкартный вагон, нижняя боковая полка, где он просыпался по утрам и смотрел в окно. Чем ближе к дому он тогда подъезжал, тем становилось холоднее, и он, худой и бледный после болезни, закутавшись в одеяло, садился, подтягивал колени к подбородку и смотрел на паровозный дым, оседающий на вскопанных картофельных делянках, седых от инея. И мучился от мысли: возьмут в школу или не возьмут? Ведь он опоздал!