У сестры отца — тети Ариши — гостил тогда еще один родственник, Павел Алексеевич. И хотя от Звенигорода до Лосиноостровской, где жил Павел Алексеевич, было всего часа два пути на электричке с пересадками, виделись они с тетей редко. Без провожатого он приезжать не мог: был почти слепой. Всю жизнь он проработал на паровозе. Кочегаром, помощником, машинистом… Пока внезапно не стало портиться зрение. Вынужденно ушел на пенсию. Зрение ухудшалось так быстро, что он никак не мог привыкнуть к этому и в то лето был беспомощен, как сильный кит, выбросившийся на берег.
В августовскую жару, распаренные и красные, крепко держась за руки, они возвращались из бани. Ивлев с Павлом Алексеевичем собирался в Лосинку, откуда его, подготовив и собрав в дальнюю дорогу, отправят домой.
— Дядь Паш! А дядь Паш?.. — канючил Ивлев и тянул за руку Павла Алексеевича к каждой тележке с мороженым.
— Нельзя, Вовчик. Нельзя после бани.
— Ну я хочу… Пить хочу!
— Сейчас дойдем до дому — тетя Ариша напоит квасом.
— Не хочу квасу!
— Подожди. Посмотри-ка, мы должны мимо табачного киоска проходить…
Он подвел Павла Алексеевича к киоску, и, когда Павел Алексеевич стал, щурясь, копаться в кошельке, Ивлев сказал:
— Давайте помогу.
Он вытащил из кошелька три рубля на папиросы, а вместе с трешкой прихватил рубль, зажав его в потном кулачке. Пока дядя Паша разговаривал с продавцом, пока на ощупь собирал сдачу с блюдечка, Ивлев стремглав кинулся к ближайшей мороженщице, купил фруктовое и, сдирая торопливо обертку, вприпрыжку заскакал обратно.
— Вовчик… Вовчик! — тревожно окликнул дядя Паша, неуверенно топчась у киоска.
— Здесь я, — сказал Ивлев и, обтерев руку о штаны, подал дяде Паше.
Так они и шли по городу, потом по оврагу, взявшись за руки, и Ивлев воровато, кусками, стараясь как можно тише, глотал мороженое. Дядя Паша рассказывал что-то о паровозах, а Ивлев, гримасничая от холода в набитом рту, был доволен, что тот ни о чем не спрашивает.
Вечером у него заболела голова, язык стал шершавым, в горле першило. К утру поднялась температура. В горле что-то разбухло. Он хотел это сглотнуть, но не получалось, он задыхался. Когда закричал, все проснулись и вызвали врача.
Несколько дней он бредил. Временами приходил в себя и почти всегда видел у постели дядю Пашу, чувствовал его руку, шепот:
— Ничего, Вовчик… Ничего…
Порою слышалось: «…Не беспокойтесь… Осложнение… Кризис… Ничего страшного… Компресс…» Перед глазами торжественно, медленно, приятно плыла вереница великанов. Было покойно, сладко… Но вдруг один из них приближался, угрожающе возрастал, заслоняя собой все, наваливался на Ивлева, расползался, как тесто — тяжелое, липкое… Ивлев начинал хрипеть, метаться, срывать компрессы…