«Сколько миль я могу пробежать перед тем, как перестану бегать?» – хотел я знать. – «Я не могу сказать тебе этого. Финал может наступить завтра, а может – через 20 лет». – «Что, если я не перестану бегать?» – «Я не могу тебе сказать».
«В таком случае, – ответил я ему, – я собираюсь бегать как проклятый и привести себя в наилучшую форму, и использовать это время по максимуму». И я сделал это, и выиграл Бостонский марафон (бездействие мне никогда не помогало: это только одна из четырех очень похожих стратегий, с которыми я столкнулся за сорок с лишним лет занятий спортом).
В моей голове всплывает фигура высокого человека, которого я видел гуляющим по кампусу в Беркли. У него не было лица. Выжжено напалмом? Все эти храбрые солдаты, многие из них – мои товарищи по бегу. Кто-то другой пошел на войну, потому что не пошел я… Они герои – а я жалуюсь, что устал?
Я глубоко вдыхаю. Втягиваю свежий, чистый воздух с озера. Бегу мимо зевак на тротуаре, которые напряженно всматриваются в нас, бегунов. Мы не смотрим ни направо, ни налево. От нас воняет по́том. Мы смотрим только вперед… Бегунам не обязательно улыбаться. Мы не должны выглядеть красиво. Мы не позволяем судить себя и каждый раз чувствуем раздражение, когда видим превосходного спортсмена – олимпийца-ныряльщика, гимнаста или конькобежца, – стоящего в ожидании карточек с баллами.
По одному небольшому участку за раз. Один шаг. Каждый из них бесценен. Каждый шаг – это жизнь, потому что жизнь – это сопротивление инерции. Я использую все эмоциональные источники, о которых могу думать, пытаясь убить демонов безразличия, которые говорят: «Зачем? Зачем?» Это не важно, почему меня должно волновать, выиграю я или нет? И кого волнует, закончу ли я в 6:30 или 6:31, или даже в 8:30, если я все равно приду первым? Никто не понимает разницы. Кроме меня.
Я все еще обгоняю людей, которые далеко отстали от меня в забеге. Зрители не могут понять, кто из них впереди, а кто сзади. Как и в реальной жизни.
«Страдание – да ведь это единственная причина сознания», – писал Достоевский. Мой поток сознания балансирует между живостью и сонливостью. Иногда в нем всплывают мирные сцены – противоположность тому, что я переживаю. Вот я как будто лежу на траве у хижины, вот – гребу с моим приятелем Филом вниз по Бог-Стрим, вот мы, подростки, рыбачим на рассвете на Брэйли-Брук в великом северном лесу штата Мэн. Я пытаюсь чувствовать птиц, лес, людей, которые во мне есть. Я извлекаю эти драгоценные образы из своего сознания, которые «мерцают во сне или могут быть вызваны, чтобы унять стресс или безделье», как однажды писал Говард Эванс, мой друг-биолог. Сейчас я обращаюсь к этим образам… Я вижу Фила в день соревнований штата в колледже Бейтс. Он приехал за 50 км из Уилтона, маленького городка с ревущей, грохочущей ткацкой фабрикой, куда он большую часть жизни отправлялся рано утром с черной сумкой, в которой были термос и сэндвич. Он проделал весь путь до Левистона, чтобы посмотреть, как я бегу. Никто не делал этого раньше. Я выиграл соревнование для него, победив лучшего бегуна на дальние дистанции в штате, и разволновавшийся Фил, видя меня победителем, выпрыгнул на трассу… и его вырвало! Теперь я бегу для тебя, Фил… Я вижу тебя в постели. Рак тебя подкосил. Ты едва двигаешься. «Это чертовски тяжело», – говоришь ты с грустью. Я прополол для тебя сотни рядов фасоли и кукурузы в саду, когда был ребенком. «Возьми меня на Бог-Стрим покататься на каноэ», – ты умолял меня слабым голосом. Ты так хотел выбраться на лодке на наш любимый ручей, где мы вместе обретали покой.