новые ласки.
Псы выстроились полукругом. Они не рычали, не скалили зубы, просто стояли и, не мигая, смотрели на гостью, распространяя вокруг густой, едкий запах псины. Хвосты не мельтешат из стороны в сторону в извечном жесте собачьей доброжелательности – наоборот, напряжены, вытянуты горизонтально, чуть подрагивают в готовности… к чему?
Лешачонок снова улыбнулся и неожиданно уселся на землю там же, где и стоял, скрестив по-турецки узловатые ноги- корневища. Протянул визави сучковатые пятерни, поверх которых светились в дуплах-глазницах тёплые изумрудные огоньки.
Лиска тоже села и попыталась повторить его жест – мешал наган. Она разжала ладонь, оружие упало в траву. Кончики пальцев встретились с шершавой корой, покрывающих пальцы- корешки, странным образом тёплые, мягкие, живые…
«…пойдём, сказал Малой, сюда скоро явятся плохие гладкокожие, те, что живут в парке. Нельзя, чтобы они увидели Стаю, надо идти…
Знаю, согласилась гостья, мы с друзьями тоже попались плохим, и я убежала, чтобы позвать помощь.
Помощь – это правильно, ответил Малой. В тебе нет черноты, и ты добрая, раз спасла детёныша – значит и те, кого ты позовёшь тоже добрые. Они прогонят плохих, и тогда не будет черноты, Стая снова сможет жить в парке и никто не будет ловить Собак, чтобы превратить их в других.
Добрые обязательно прогонят и черноту и плохих, подтвердила гостья. Но ведь тогда придётся убить других – а разве это не ваши, не те, кто попал в беду?
Ну что ты, успокоил её Малой, никого убивать не придётся. Собак, которых поймали плохие, уже нет, они ушли. Куда, спросила гостья, и Малой удивился её непонятливости: конечно, туда, где много чистой воды, где колючки не ранят лапы, а в траве не прячутся ядовитые змеи и пауки. Туда, где гладкокожие не умеют предавать тех, кто научил их любить.»
За время разговора собеседники не издали ни звука. Лиска держала в руках пальцы-корешки, тонула в зелёных озерках Лешачонковых глаз. Речь лилась ей в мозг, минуя уши, и она понимала все до единого несказанные слова. А потом вдруг оказалось, что она идёт за Лешачонком, а по бокам – два огромных пса. И всякий раз, когда нога подворачивалась, цеплялась за корешок, руки находили опору – лобастую, покрытую густой шерстью голову. Или же мягкий собачий бок поддерживал, подталкивал её, не давая упасть.
Сколько они шли – Лиска так и не поняла. В какой-то момент она поняла, что снова сидит напротив Лешачонка, и безмолвная беседа возобновилась. На коленях у неё уютно свернулся щенок, а псы лежали рядом, словно большие, тёплые и пушистые диванные валики. К ним можно было привалиться, давая отдых истерзанным ногам. Лиска по-братски разделила между собаками остатки вяленой оленины и осторожно, то и дело шипя от боли, сняла со ступней изодранные (ненадолго же их хватило!) тряпки. Ноги выглядели неутешительно. Девушка потрогала пальцем самую болезненную рану – в ногу ей ткнулся чёрный, мокрый нос. Пёс решительно оттолкнул её руку – «не лезь, если не понимаешь!» – и принялся старательно зализывать ссадины. Язык у него был шершавый, похожий на грубый наждак – но он не причинял ободранным до мяса ступням ни боли, ни дискомфорта. Лиска откинулась на устроившуюся позади собаку и закрыла глаза. Облегчение было несказанное, куда там самым редким, самым действенным лесным бальзамам…