Нечего говорить, что Сатьябхаму тревожили те же мысли. Особенно после того, как она заговорила с несколькими женщинами-брахманками о возвращении домой.
— Нет, нет, — сказала одна. — Я не могу! Мой муж не примет меня, ведь я была с другими мужчинами, пусть и не по своей воле!
Они все боялись вернуться. Некоторые говорили:
— Лучше мне уйти в лес и стать отшельницей!
Они горевали о своих детях, мужьях и родителях так, как будто умерли. Те же, кто родили в плену или забеременели, держались словно отверженные, что просят милостыню.
Сатьябхаме еще казалось, что все можно уладить, когда на обратном пути они остановились у пограничного городка, откуда родом было аж с полсотни бывших пленниц. Она занималась делами войска, потом отдыхала, пережидая в полудреме самые жаркие часы дня. Разбудили ее женские крики и мольбы. Она накинула на голову паллу и выглянула из шатра.
— Эй, — что там такое? Пропустите!
Стражники отступили в стороны, и к ногам Сатьябхамы упала девушка из числа пленниц. Кажется, ее имя было Радхика.
— О царица! Спаси и помоги!
— Что случилось? — спросила Сатьябхама.
— Джита! Джита, о дэви! Она пришла домой, села с детьми, и тут ее муж пришел домой и закричал на нее! Он позорил ее перед всеми соседями, он выгнал ее из дома! Он побил дочь, чтобы та не плакала из-за матери!
Сатьябхама ощутила, как поднимается ярость. Что делал этот никчемный муж, когда его жену уводили воины Наракасура? Рыдал и умолял? Она помнила Джиту — кажется, та была из кшатриев, она и после плена не утратила спокойного достоинства.
«С тех пор все мужья поступают так же, как поступил Рама», — услышала она мысленно тихий голос своего мужа.
Сатьябхама схватила свой лук и подняла девушку с колен.
— Что задумала Джита? Отчего ты бежала ко мне, будто за тобой гнались асуры?
— Она хочет сжечь себя!
Костер Сатьябхама увидел издалека. Пламя уже охватило дрова и женщину, которая закричала — и умолкла, когда пламя добралось до ее лица. Толпа собралась большая, и Сатьябхаме пришлось проталкиваться через нее. Кто-то увидел женщину с луком в руке, в золоте и узорном покрывале — и люди расступились перед ней.
Земля тут была перемешана с пеплом и старыми углями, и пахло противно, как повсюду в местах трупосожжений.
Костер Джиты быстро прогорел и осыпался — дров было немного, и даже ее тело не сгорело, как следует — на остывающих углях лежал, скорчившись, обтянутый черным скелет в оплавившихся браслетах и ожерелье, щерился мертвой улыбкой.
Сатьябхама сложила ладони перед лицом, проговорила едва слышно благословение. Затем развернулась. Больше всего тут было женщин, стыдливо прячущих лица за покрывалами — бывших пленниц. Они стояли отдельно, между ними и благопристойными жителями городка оставалось пустое пространство, как будто горожане боялись подцепить от этих женщин заразу. Сатьябхама смотрела на них и понимала, что ничего не сможет сделать. Это такое понимание дхармы — его не победишь в рукопашной, не застрелишь из лука, не сожжешь агнейастрой. И слова ее — слова женщины — не будут тут значить почти ничего. Но ярость кипела у нее в груди, и Сатьябхама заговорила тем звенящим, бронзовым голосом, который слышно даже сквозь грохот битвы: