— Дина, оставь меня в покое. Это и мой траур, и у тебя я, по идее, должен был бы чувствовать себя как дома — так, как чувствуют тут себя они.
— А кто спорит? Но и ты должен понять, Ларри: им это непривычно. Непривычно то, чем ты занимаешься. — Дина набирает в грудь воздух, заново выстраивая логическую последовательность своих рассуждений. — Мемфисские евреи — они ведь консервативнее даже тех, среди которых мы выросли. В Бруклине даже враги новизны — по-своему новаторы. А здесь, если уж ты вздумал бунтовать, на тебя иногда могут посмотреть пристально.
Теперь уже Ларри смотрит пристально. Стоит перед своей старшей сестрой, таращится, как он это умеет, — непонимающе. Недоумевает: чего в нем такого бунтарского?
— Скажи, что ты просто не знаешь, — говорит она. — Нет, правда, скажи, что ты не нарочно. Что ты и вправду все перезабыл.
— Правда-правда: я не знаю. Кля… — Ларри уже готов поклясться, а ортодоксальным евреям клясться воспрещается. Не столько из уважения к сестре, сколько доказывая свою безвинность (дескать, что бы про него ни думали, он не такой уж чудик и не совершает поступков, которые хоть кому-то покажутся зазорными), Ларри исправляет еще не сказанную фразу — завершает, скомкав. — Честное слово, — говорит он.
— Что, правда без моей подсказки ничего не знаешь?
— Не знаю, — говорит он.
Дина театрально закатывает глаза: она всю жизнь так делала, едва Ларри достаточно подрос, чтобы понимать, какой смысл она в это вкладывает, да и пока не понимал — делала наверняка. Принимается объяснять — а сама уверена, что Ларри сам все знает и нарочно поступает наперекор.
— Ты выходишь во двор. Читаешь книжку, — говорит она с истинно сестринской яростью. — Сидишь, словно так и надо, на обыкновенном стуле.
Услышав это, Ларри распрямляется, отталкивается от островка обеими руками, снова замыкается в своей обиде.
Дает себе минутную паузу, чтоб к щекам прилила кровь, багровеет, как будто он, подобно хамелеону, способен по желанию менять окраску.
— Это не причина обходиться со мной как с ненормальным, — говорит он. — Какие-то дурацкие правила.
Но прямо в то мгновение, когда Ларри произносит эти слова, он — взбунтовавшийся младший брат, паршивая овца и… что уж там, отступник — понимает: для Дины это не просто какие-то «правила».
То, что он выходит из дома на воздух. Прочитывает страничку книги, чтобы развеяться. И, самое ужасное, пренебрегает специальными сиденьями для шивы — низкими стульчиками, деревянными сундуками, софой без подушек. Вообще ни в какие ворота. Древняя поза: осиротевшие родственники сидят, согнувшись в три погибели, с пепельными лицами, почти на уровне земли, — символизирует для Дины верх скорби.