Ему известны два варианта того, как может протекать эта конкретная вечность. Если и Шули, и его отец окажутся эгоистами и притом без локтей, они так и простоят здесь вечно, пожирая еду глазами, пожираемые голодом. Будут брать еду пригоршнями и держать на отлете, тщетно пытаясь донести ее до рта, покуда в воздухе разносятся упоительные ароматы неземного банкета. Алчность обречет их на пребывание в Аду, где око видит, да зуб неймет.
Но если они готовы проявлять доброту и щедрость, заботиться — сын об отце, а отец о сыне, — то смогут, как делает сейчас рав Шули, простирать руки над столом, чтобы покормить друг друга.
Негнущимися руками-палками Шули берет нож и вилку, отрезает ломтики на один укус и ласково кормит своего голодного отца, похожего на птицу. А отец, чувствуя, что насыщается, орудует выпрямленными руками, чтобы накормить своего бескорыстного сына.
О, как окупились отцовские уроки, думает Шули. И — о, какое счастье для отца, который не дожил до возвращения рава Шули в лоно религии. Какой это, должно быть, подарок — видеть перед собой сына, бородатого, и с покрытой головой, и с отпечатком ремешков тфилин, все еще заметном на вытянутой руке Шули. Шули ощущает исходящее от отца тепло как физический жар.
Глубочайшее облегчение охватывает Шули. Его отец, тоже умиротворенный, пятится от стола: он наелся досыта, его живот заметно раздут. Шули встает на цыпочки и прислоняется к столу. А затем наклоняется вперед, слегка касаясь животом тарелок, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу на брюках отца — после обильной трапезы тот всегда ее расстегивал.
Шули смотрит, как вздымается грудь отца — теперь ему легче дышать воздухом иного мира. Долго ли отец будет сыт? — задумывается Шули. Долго ли они оба будут счастливы до безумия так, как счастливы в эту минуту? И тут кое о чем вспоминает — наверно, об этом надо сказать отцу, чтобы сохранить чистоту объединяющего их сейчас чувства.
Шули задумчиво щурится: а если его умерший и все же не мертвый отец перестанет гордиться им, узнав про кадиш? Узнав о возможности, которую Шули упустил сдуру? Поняв, что через неделю после кончины был брошен на произвол судьбы?
Шули не знает толком, отчего — то ли при виде беспокойства на его лице, то ли от нового приступа голода — отец снова издает «у-ух». Кричит вновь и вновь, срываясь на чудовищный визг. Брюки уже спадают, и отец ковыляет к столу, разинув рот, словно птенец.
Шули хочется лишь одного — прекратить этот крик. Он знает, что уши себе заткнуть не может, а потому хватает нож, который ему только снится, и вилку, которая ему только снится. Спешит отрезать ломтик, накормить отца, заткнуть этот рот. И тут рав Шули обнаруживает — какая ужасная неожиданность! — что новые руки перестали его слушаться.