Окажись сейчас в моем замке Освальд фон Волькенштейн и спроси меня: «Неужели ты, Иоганн, хочешь быть мирным швабским свинопасом, и хочешь, чтоб жизнь твоя прошла между навозными кучами на скотном дворе и тяжбами мужиков из-за потравы ничтожного клочка пашни соседским теленком, или же, Иоганн, тебя влечет слава крестоносца и паладина?», я бы ответил не так, как пятьдесят лет назад. Я бы ответил совсем наоборот. Но для этого должно было пройти полвека, и внутри этого полувека, должна быть лечь дорога длиной в тридцать три года…
* * *
Не заметил, как и рассвело.
Встал, оделся, опустился во двор к колодцу. Ополоснулся холодной водой и пошел в кухмистерскую.
Повар Ханс и два поваренка уже вертелись у плиты. Увидев меня, низко поклонились. Ханс от усердия выпучил единственный глаз, ждал, о чем я его спрошу или чего велю. А я просто стоял в дверях и смотрел на огонь в плите. Огонь плясал, гудел, и от этого на душе у меня почему-то стало тревожно. Я давно заметил, что вечерний огонь — в костре ли, в печи ли, в камине ли — навевает покой и лад. Наверное, оттого, что хочешь ты того или нет, а где-то в тебе дремлет мысль: он сейчас поиграет и уснет. Спрячется под золу и угли и будет спать под головешками, а может, и совсем умрет…
А утренний огонь — он, как зардевшийся пожар. Как вспыхнувшая заря. Он несет тревогу и таит ожидание новых свершений. Тогда как закат наводит на мысль о приближающейся ночи. Впрочем, в молодости и закат воспринимаешь лишь как напоминание о том, что стоит соснуть и снова придет молодой розовый день.
«А Освальд еще, конечно, спит, — подумал я. — В такую пору встают старики да слуги». И ошибся. Как будто и тут продолжая спорить со мною, он появился у колодца голый по пояс, опеленутый по чреслам чистой холстиной. Постоял немного, с хрустом вытянул руки и, блаженно улыбаясь, подставил лицо солнцу. Тут появились и его спутники. Двое таких же, как он, юнцов. Как и он — голые по пояс. Они плескались у колодца, молча, сосредоточенно, чуть печально, что ли. Их ждал поход. Тут было над чем задуматься. Растерев друг друга докрасна, они накинули полотенца на плечи и гуськом побрели к кухмистерской. Первым через порог шагнул Освальд и увидел меня. Чуть поправив на груди полотенце, он произнес без тени смущения:
— Доброе утро, господин маршал.
Двое его спутников, заметно смешавшись, пробормотали вслед за ним то же самое.
— Не совсем ладно, молодой господин, являться полуголым перед его высокородием господином маршалом, а? — пробурчал кухмистер Ханс. (Они все — старые слуги в замке Фобург — именовали меня «маршалом», потому, что перед тем, как поселиться здесь, я служил маршалом двора у светлейших герцогов Баварских Виттельсбахов