Но нет! Старик, хотя и нарушал социалистическую законность, Бочажка не обманул. Все так и было: и божественная Casta diva, и ария, вернее, дуэт из неизвестной оперы неизвестного тогда Бочажку композитора Чимарозы. Восторг и упоенье!
Как всякий любящий муж и отец, Василий Иваныч хотел и близких приобщить к своим наслаждениям, поделиться, так сказать, радостью. Это было мучительно!
— Травушка! Ты только послушай!
— Я слушаю, Вася!
— Анька, ты слышишь?.. Ань?!
— Слышу…
— Вот сейчас будет самое красивое место!
— Угу.
Однажды после этих истязаний Травиата вошла на кухню и, не заметив, что у окна стоит дочка, в сердцах передразнила:
— Аморе! Аморе!.. Купи мне «Беломору»!
Анечка радостно расхохоталась и продолжила любимый папин дуэт:
— Си! Си!..
А остроумная мама тут же нашлась:
— И спички принеси!
И уже обе покатывались и не могли остановиться. И, давясь от смеха, всё повторяли свой экспромт. Как говорит Степка, радости полные штаны.
Степка их и заложил. Когда папа в очередной раз изображал какую-то эстрадную звезду, кажется, Бюльбюль-оглы, радостный сынишка крикнул:
— А теперь мама пусть споет «Аморе-беломоре»!
— Что-что? — удивился Василий Иваныч
— Да глупости… Что ты, Степа, выдумываешь?..
— Не выдумываю, не выдумываю, вы с Анькой пели — аморе-аморе!
— Вот как? — обрадовался генерал и пошутил: — Спой, светик, не стыдись!
Травиата не знала, что и делать, а Анка-хулиганка (и обезьянка) вдруг, нагло и весело глядя отцу в глаза, пропела все это издевательство над знаменитым дуэтом из неизвестной в России оперы. Папа ничего не сказал, повернулся и вышел.
Больнее всего Василию Иванычу было то, что его любимица ужасно фальшивила, ну просто невыносимо, как пьяный Дронов на расстроенной гитаре.
Вот тогда и появились наушники. Хотя их радиола ничего такого не предполагала и Бочажок сам должен был придумать и сделать какие-то усовершенствования и приспособления, отгоняя от горячего паяльника привлеченного запахом канифоли маленького сына.
Но взамен уязвленный отец потребовал, чтобы и они в свою очередь не оскорбляли его слух своими Хилями, Кобзонами и Магомаевыми (последнего Василий Иванович ненавидел особенно люто, как перебежчика и иуду, — ведь оперный же певец, голос такой великолепный, а поет, прости Господи, Бабаджаняна! Тьфу!).
Так что на какое-то время в квартире Бочажков умолкла всякая музыка — и толстых, и тонких, и с одесского кичмана, и из Большого зала консерватории.
Но и на этих заранее подготовленных позициях глава семейства не удержался и продолжил бесславное отступление под натиском развеселой попсы (правда, слова такого тогда еще не было и в помине).